Душа и взгляд. Баллады в прозе

и вот это самое томление глубоко амбивалентно по своей внутренней природе: оно может мгновенно перерастать в восхищение непревзойденной актерской гениальностью, но может тут же и на одном дыхании начать непостижимо действовать на нервы, —

так что быть может бессознательной реакцией актера на ограниченность собственного сценического репертуара, реакцией на отсутствие или недоработанность любых других струн помимо той самой единственной и гениальной, реакцией в конце концов на эту итоговую амбивалентность своей игры, —

да, пожалуй физиогномической реакцией на все это и стала та мастерски запрятанная и все-таки для всех очевидная, давным-давно естественная и все же упорно кажущаяся наигранной, искренно снисходительная и вместе вызывающе высокомерная нота во взгляде Иннокентия Смоктуновского, —

нота, которая с удовольствием прощается зрителем, пока актер остается на высоте, но вызывает необъяснимое раздражение, как только он по тем или иным причинам эту высоту теряет.

5. «Мне отмщение и аз воздам»

Иные актеры сыграли свою роль так, что исполнение ее другим актером уже попросту непредставимо: таких ролей в мировом кино не так много, гораздо чаще имеет место ситуация, когда даже наилучшим образом сыгранная роль допускает возможности собственного обогащения или плодотворной вариации, если она была бы или будет сыграна альтернативным и равным по мастерству актером, —

в этой связи мне прежде всего приходит на память образ дона Корлеоне из «Крестного отца»: его сыграл Марлон Брандо, и сыграл так, что иного Корлеоне нам трудно представить, —

но все-таки он есть (точнее, был), и это, конечно, Лоуренс Оливье, которому первоначально была предложена роль крестного отца, но он вынужден был от нее отказаться, поскольку был занят в другом фильме, —

по большому счету Брандо органичней вписывается в роль неортодоксального мафиози, нежели Оливье, однако не подлежит сомнению, что английский актер внес бы в нее такие нюансы, что у зрителя голова бы пошла кругом, —

да, Лоуренс Оливье на такое способен: стоит только вспомнить его эсэсовского зубного врача из «Марафонца», —

а вот на роль Майкла Корлеоне никакой другой актер, кроме Аль Пачино, даже близко не пригоден, и это хочешь не хочешь – некая абсолютная величина в оценочной парадигме актерского искусства, —

так вот, наша Татьяна Самойлова в роли Анны Карениной должна быть поставлена рядом с Аль Пачино: наивысшая награда, превосходящая, пожалуй, любого Оскара.

Лев Толстой недаром поставил эпиграфом к своему роману слова из Евангелия: там речь идет о женщине, которая изменила мужу по любви и наказала себя, бросившись под поезд, —

здесь глубочайшая метафизика феномена самоубийства, состоящая в том, что человек судит себя по сути за мелочь: ведь любой другой человек ему его грех заведомо простит, и Бог, конечно, тоже простит, зато он сам себе его не прощает – и себя за него ужасным образом наказывает, —

плюс к тому – но об этом мы читаем уже между строк – автор судит свою героиню еще и за ее избыточность жизненной энергии, которая, согласно Шопенгауэру, не может не источать из своей сердцевины некоторую онтологическую греховность, как не может не благоухать цветок, —

действительно, Анна Каренина есть без преувеличений самый сложный женский образ в мировой литературе – если оставить пока в стороне сложных женщин Достоевского по причине их непричастности «живой жизни» – ив нем, как в глубоководной реке, множество подспудных течений: от повседневносветского женского жития-бытия того времени до безвременного рока на манер эллинских трагедий, —

нельзя также не отметить бесчисленные психологические нюансы высочайшей художественной пробы, как, например, —

Анна изумительная мать, но такая ли она любящая мать, как, скажем, Долли или Кити? как могла Анна Облонская с ее искренностью и талантливостью до такой степени не по любви выйти замуж и жить как ни в чем ни бывало долгие-предолгие годы? зачем она невинно кокетничает с Левиным, умышленно жаля Кити неотразимым превосходством своего женского обаяния? да и не любовнику ли в той же мере, как и себе, мстит Анна, бросаясь под поезд – зная, что он ее смерть себе никогда не простит, и как ему после этого сойтись с другой женщиной? и так далее и тому подобное.

Итак, чтобы сопрячь воедино все эти разнородные мотивы, надобна чрезвычайно многострунная тональность образа, —

здесь и некая едва заметная иррациональность в сердцевине характера Анны, здесь и ее субтильный демонизм, склонный идти одновременно в двух противоположных направлениях, здесь и двуединое жало садизма и мазохизма, здесь и щедрость ее, как женская, так и чисто человеческая, здесь и едва слышная поступь рокового предназначения, с которым она в тайном родстве, здесь и элементарно-грубый вызов обществу, здесь и трогательное чувство детской потерянности, —

иными словами, в великолепную и роскошную образную симфонию Анны Аркадьевны вкраплена и скрытая мелодия Настасьи Филипповны, —

и вот все это вместе всегда и в любой сцене сквозит во взгляде Татьяны Самойловой, —