Душа-потемки

Она подошла к сыну Иннокентию, поцеловала его в щеку и по привычке, как в детстве, сунула руку ему под пиджак, проверить рубашку – естественно, мокрый, как мышь, в костюме, на такой жаре. И кондиционер в машине не спасает.

– Иди-ка ты, сын, сразу переоденься, а хочешь – в бассейне поплавай.

– Потом. Здравствуй, мама. Как ты? – Иннокентий слегка отдалился, освобождаясь от ее руки.

– Ничего, как видишь.

– Как себя чувствуешь?

– Прекрасно. А ты… что это лицо такое помятое? Мешки под глазами?

– Плохо спал ночь.

– Тебе надо к массажисту, у меня есть, я…

– Мама, спасибо. – Иннокентий повернулся к жене: – Давай помогу.

Они вместе пошли к дому. А Ольга Аркадьевна замыкала это шествие по освещенной солнцем дорожке. Шла, смотрела на них, поджав тонкие губы.

– Останетесь ночевать?

– Если не помешаем вам, – обернулась Василиса. – На весь уик-энд.

Этот «уик-энд», произнесенный таким ангельским тоном, лишь подлил масла в огонь. Но Ольга Аркадьевна решила не показывать вида.

– Вот и отлично, ваша спальня всегда готова и ждет. Бассейн вчера только почистили… Кеша, как вообще дела? Я тут завтракала с Шеиным, и он…

– Мама, его на Петровку вчера вызывали, – Иннокентий Краузе остановился.

– В милицию на Петровку? Бориса? А что такое?

– Неприятности. В универмаге… там…

– Что в универмаге? – спросила Ольга Аркадьевна.

– Там убили какую-то женщину. Мне Марк звонил, сказал, что надо подготовить все документы на владение зданием, если потребуются. Ну если они захотят проверить, посмотреть.

– Там произошло убийство? – Ольга Аркадьевна смотрела на сына. – А подробности?

– Мама, я не знаю подробностей, – ответил Иннокентий Краузе, он крепко взял жену Василису за руку, и они снова побрели по дорожке.

А Ольга Аркадьевна осталась в саду. Дошла до шезлонга и медленно присела.

Со стороны могло показаться, что она решила немножко позагорать. Но ее сын Иннокентий так не думал.

Василиса поднялась в спальню переодеваться. А он стоял у огромного панорамного окна и смотрел в сад.

Мать…

В общем-то ее реакции… такой реакции следовало ожидать…

Ведь то, что случилось тогда в универмаге, в ее универмаге, директором которого она являлась…

Он хоть и мал был, но помнит все… Впрочем, не так уж и мал… Как раз в июле восьмидесятого ему исполнилось двенадцать. А за месяц до этого он впервые узнал, как это бывает, когда женщина… белая, как лебедь, пышная, как облако, влажная, как река… чужая женщина и от этого во сто крат более желанная, показывает свою плоть, не стыдясь собственной наготы.

Продавщица мороженого из универмага по имени Валентина. Она всегда стояла со своим лотком на первом этаже у мраморной колонны. Теперь этих колонн нет, их убрали при перепланировке пространства. А тогда, в восьмидесятом и раньше, когда он школьником после уроков садился на Пятницкой улице на «двадцать пятый» троллейбус и доезжал до работы матери, взбегал по ступенькам, входил в универмаг, первое, что видел – ее, продавщицу мороженого по имени Валентина.

Сколько лет ей тогда было? Тридцать? Где-то около того, но тогда она вообще казалась созданием без возраста, златокудрой феей с лотком, полным ледяных вафельных стаканчиков. Такое мороженое с кремом на верхушке продавали тогда лишь в ГУМе и в «мамином» универмаге.

И стоило оно… сколько же оно стоило тогда? Сейчас и не вспомнить. Но он, сын директрисы универмага Кеша Краузе, всегда платил мороженщице за свой вафельный стаканчик.

Позже он заплатил ей и за другое.

А потом, когда ее нашли мертвую там, у лестницы, всю исполосованную, изрезанную ножом, он…

О том, какой нашли продавщицу мороженого после смерти, мать шепотом по телефону рассказывала своей приятельнице и покровительнице – директрисе магазина «Синтетика». Предполагалось, что он, Кешка, ничего не слышит, но он слышал все, он подслушивал под дверью спальни, где стоял телефон.

А Валентина…

Нет, нет, нет, нет, нет, нет… Нет! Лучше помнить ее живой. Она жила через дорогу от универмага – в том доме напротив, где ателье, где и сейчас ателье.

Первый этаж – маленькая комнатушка в коммуналке. Она была одинокая, эта Валентина, но мужчины к ней захаживали. И часто. И об этом знал весь двор и тот, другой двор, что рядом с универмагом, с проходными дворами. Это же все одна улица, Александровская улица, и пацаны…

О, они все знали, эти ушлые пацаны. И то, что сладкая мороженщица Валентина порой принимает у себя по ночам офицеров из соседних казарм.

Когда она протягивала ему, сыну директрисы, вафельный стаканчик с мороженым, об этом отчего-то было больно и одновременно тревожно думать. Пацаны болтали… дворовые пацаны все знали и все видели. А он еще тогда ничего не видел, мальчик из обеспеченной семьи, ученик английской школы, но тогда ему казалось – отдал бы всю свою кровь, чтобы узнать.

Мороженщица раздевалась на ночь перед окном с незадернутыми шторами. А он стоял на той стороне возле старого тополя, затенявшего двор. Не так уж было и поздно. Конец мая, мать уехала в гости на весь вечер, а он, Кешка, что-то соврал глухой хлопотливой домработнице и удрал из дома.