Душегубы

Люба, глубоко продавливая лыжами рыхлый снег, вошла в заваленный снегом двор. Сняла лыжи, воткнула их пятками в снег, оставила палки рядом, взобралась на заметенное крыльцо, легко оторвала доску, прибитую поперек двери, - изгнила вся за десять лет, - и, вынув из кармана ключ, вставила его в проржавевший амбарный замок. Как ни странно, он открылся, и Люба, перепачкав варежку ржавчиной, не без усилий выковыряла скобу из ушек. Дверь пришлось потолкать, прежде чем она открылась.

Из много лет не топленной избы потянуло ледяным холодом. Лед был и на полу, и на окнах, и на стенах, и даже на печи.

Мебели, конечно, никакой не было, только рассохшиеся и растрескавшиеся лавки вдоль стен, обломки посудного шкафчика около печки да скелет бывшей никелированной кровати. Ни матраса, ни сетки.

Но Любе и не приходила в голову сумасшедшая идея здесь заночевать. У нее были другие планы.

Сняв рюкзак и развязав его горловину, она вынула оттуда каменщицкую кельму (этакий гибрид молотка и маленькой кирки), маленький цилиндрический фонарик, а кроме того, сложенный вчетверо мешок для картошки. Подойдя к русской печке с облупившейся побелкой, из-под которой уже красный кирпич проглядывал, Люба подстелила мешок и влезла в отверстое жерло печи. Фонарь взяла в левую руку, кельму - в правую.

Световой круг высветил в кладке пару кирпичей, выглядевших несколько менее закопченными, чем остальные. Чертыхаясь, Люба нанесла несколько ударов кельмой в швы между кирпичами, затем расковыряла появившиеся щели и выломала эту пару кирпичей из кладки. Сунула в пролом руку и вытащила оттуда небольшую продолговатую стальную коробку. Примерно 25х10х10, если в сантиметрах.

- Вот ты где, родимая! - вслух пробормотала Люба. Выбравшись из печи, она подошла с коробкой в руках к заледеневшему окну, через которое поступал кое-какой свет.

- Надо же! Десять лет пролежала...

Вовсе не думала Люба, что когда-то придется приходить сюда за этой, казалось бы, намертво похороненной вещью. А вот пришлось, хоть и не по своей воле...

Тогда, десять лет назад, они с Соней, подругой своей душевной, покинув пределы тогдашней Мордовской АССР, приехали в Москву. Это было как раз после Чернобыля, в мае месяце. В народе ходили разные слухи, кто говорил о вредительстве, кто считал, будто все это американцы подстроили в обмен за катастрофу с "Челленджером", а иные уже поговаривали, что скоро все рушиться начнет... Но им-то, вырвавшимся на волю, все это было как-то до фени.

ДЕСЯТЬ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД

Люба отсидела за то, что убила подлеца-мужа, уморившего ее ребенка. Арестовывали ее в Москве, хотя в столицу она возвращаться не хотела, думала к матери, в Марфутки. Только Соня уговорила...

Она была постарше годами, на зоне Люба ее всегда слушалась. Правда, разница в возрасте у них была не такая уж большая, как казалось. Просто Люба провела за решеткой два года, а Соня - десять. Вот поэтому их и считали иногда за дочку с мамой. На самом деле тогда Соне было только тридцать два. Любе с ней не страшно было. Одно только портило настроение: в последнем письме, которое дошло до Любы в колонию, мать писала, что со здоровьем неважно, врачи кладут ее в больницу, какую-то операцию делать. Но написала так, между прочим, и понять, насколько все серьезно, Люба не смогла.

У Сони в Москве оставалось полно знакомых. Сначала к одному заехали, потом к другой, после - к третьей... Выпивали, балдели - душу отводили. Наконец оказались у одного веселого и разудалого мужика, очень похожего на артиста Юрия Волынцева, который в кабачке "13 стульев" Пана Спортсмена играл, только помоложе чуть-чуть. Его Соня так и называла - Пан Спортсмен. Как на самом деле этого мужика звали. Люба не спрашивала, а Соня не говорила. Пан этот самый их хорошо встретил, сводил аж в "Метрополь", туда, где за валюту. Потом показал Любе, - Соня это и раньше знала, какие товары в "Березках" продают. Глазки разбежались.

Само собой, ехать в унылое это Сидорове или, того хуже, в Марфутки, где мать последние недели доживала, Любе очень не хотелось. Ни на сидоровском ДОКе, ни в родном колхозе ничего похожего не увидишь. В подпитии Пану Спортсмену и Соне об этом вякнула. Пан ей посочувствовал, сказал, что может и ее и Соню пристроить на толковое место. Соня конкретно предупредила, что ежели он надеется их на проституцию подогреть, то жестоко ошибается. Спортсмен сказал, что насчет ихней с Любой особенности он в курсе, и валюту им придется зарабатывать менее приятным способом, но зато намного более крупную.

Потом этот самый Спортсмен свел их с каким-то мужиком азиатского вида со странной кличкой Равалпинди. Равалпинди по-русски говорил очень чисто, жил в Москве, числился на какой-то работе и никаким иностранцем не был. Спортсмен, познакомив девушек с Равалпинди, испарился, и с той поры Люба его больше не видала.