Душераздирающее творение ошеломляющего гения

— Чарли, почему все галдят?

— Люди говорят, в этом доме президент!

— Президент? Ничего себе…

Когда Тоф возвращается, с каждой стороны ресторанной двери собралось уже человек по двадцать. На другой стороне улицы неподвижно стоят машины и фургончики неторопливого каравана; все дверцы открыты. Агенты ходят, зыркают и шепчутся, — показывают всем, что они настоящие агенты, мечтая, чтобы их в этот момент видели их друзья.

Приходит Кирстен; она в пижаме. Прошло уже минут двадцать, и у дверей собралось уже около пятидесяти человек; некоторые стоят на той стороне улицы, около лимузинов.

Мы в первом ряду, справа от двери, максимум в двадцати шагах. Перекусываем, а Тоф отпивает рутбир и ставит его на землю, крепко прижав ногами. Он бережет то, что любит.

Проходит еще полчаса, и собирается еще сотня человек. За нами уже стоят рядов десять, а на той стороне Шэттак-авеню собралась толпа. Мы не можем понять, почему люди стоят на другой стороне улицы, в сотне футов, хотя могли быть здесь, рядом с нами.

— Мудаки, — объясняю я Тофу и через плечо показываю пальцем на тех, кто встал так далеко. Я считаю, что мальчику полезно знать, как выглядят мудаки.

Чтобы скоротать время, мы качаемся с пятки на носок. Пихаем друг друга. Играем в ту игру, где нельзя смотреть на что-то, а если взглянул, то получаешь кулаком по руке. Мы прекращаем, лишь когда кто-то из Секретной службы пристально смотрит на нас. Это потому, что мы выглядим подозрительно? Или просто вызываем презрение?

Теперь — в любую минуту.

И тут мне приходит в голову мысль. Сколько у Клинтона будет времени, чтобы пройти через толпу? Надо думать, очень мало. Тогда как же он выберет, где именно проходить? У него ведь не будет времени, чтобы пожать руки не то что всем собравшимся, а даже небольшой их части, как бы он этого ни хотел. Ему придется выбирать, какой сегмент заслуживает этого больше остальных и выглядит самым представительным.

Я хочу, чтобы Тоф снял свою бейсболку. Он всегда носит эту чертову бейсболку с буквами «Кал.» и запахом мочи. Он носит ее на переменах в школе и не снимает до того момента, когда ложится в постель. Пытается сделать так, чтобы его волосы не кудрявились — а они уже становятся жестче — и бейсболка их действительно выпрямляет, но сейчас она сводит наши шансы к нулю. Из-за нее мы выглядим нереспектабельно. Мы похожи на уличного хулигана и… его наркодилера.

— Сними.

— Нет.

— Снимай.

— Нет.

Господи боже мой, дверь открывается. Выходит несколько непонятных людей, а за ними — он, огромный, седой. Какой же он здоровенный. У него такое красное лицо! Что произошло с его лицом, что оно так покраснело? Я спрашиваю Тофа, не знает ли он, почему у Клинтона такое красное лицо. Тоф думает секунду, но тоже не может понять.

Разумеется, тут и вспышки объективов, и крики — в основном кричат что-то вроде: «Мы любим тебя, Билл», ведь сейчас его действительно все любят, ведь он здесь, у Залива, и он свой человек, когда он говорит, мы ему верим, у него такая потрясающая дикция, он знает, что мы его любим, он приехал к нам насладиться солнцем и оказался именно в Беркли, в «Шез-Панисс», в нашем городе, в нашем ресторане, и вот он здесь, чтобы его любили, принимали, благодарили и доставали. Мы вместе с президентом оказались в Беркли, и благодаря этому Тоф, Кирстен и я угодили в раскаленное ядро земного шара и центр всей человеческой истории.

Но Тофу ничего не видно, потому что прямо перед нами вдруг воздвиглась какая-то уродливая скотина. Просто невероятно. Мне хочется отпихнуть этого мужика, отшвырнуть его в сторону. Неужели мы так долго ждали, были наготове и проявили такую преданность лишь для того, чтобы какой-то толстозадый гад украл у нас возможность аудиенции с Биллом?

Этого нельзя так спустить. Если понадобится, я его отшвырну. Только вот пойдет ли президент в нашу сторону? Поймет ли он, что мы — избранные? Конечно, поймет. Если кто-то и понимает такое — только он.