Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений

Вместе с тем любые слова стоят недорого и безнадежность быстро отвергает любую риторику, на которую способно отчаяние, и опровергает любой его аргумент. Любая альтернатива превращается в бумажного солдатика, который легко опрокидывается под напором неопровержимой логики. Отчаяние тавтологично[81]; оно задает вопросы и умоляет об ответе, оно ищет и очень редко находит выход из замкнутого круга безнадежности.

Можно вспомнить о безмолвии отчаяния, о котором говорится в стихотворении Джерарда Мэнли Хопкинса «Мертвая тишина», написанном в 1885 г. Хопкинс был иезуитом; он вел обычную жизнь монаха, проводил богослужения и одновременно испытывал мучительные страдания. Он написал это стихотворение, потому что должен был его написать, стремясь исповедаться перед самим собой, так как нуждался в психологическом пространстве, где бы он мог погрузиться в свой душевный омут. Его эстетическая чувствительность, его виртуозное владение словом и уникальный литературный стиль сделали его одним из предвестников модернистской литературы, хотя в то время очень мало людей читали его стихотворения и понимали происходящую в нем внутреннюю борьбу. Многие его стихотворения, в частности, «Мертвую тишину», сегодня называют «сонетами ужасов», ибо в них показано все самое темное, что есть в человеческой душе:

Нет, мертвая тишина Отчаянья, в честь тебя не будет пира;Не расплетай нити человеческих судеб – они могут быть слабыми —Внутри у меня, или же я, утомившись, вскричу: Больше я не могу.Я могу;

Все же что-то могу: надеяться, желать наступления дня,решать не сводить счеты с жизнью.Но! Какой ты ужасный, зачем на меня ты обрушилСкалу своей правой ноги, сокрушившую мир? зачем этильвиные кости, что напротив меня? зачемТы смотришь своим мрачным ненасытным взором на мои

кровавые кости? Почему наслаждаешься тыбуйством своим, превратив меня в груду обломков; меня,обезумевшего, чтоб убежать от тебя и спастись?Почему? Потому что мякина моя может развеяться; зерно жеостается, будучи зрелым и чистым.Я несу это тяжкое бремя, которое меня удушает[82]

, с тех поркак я целовал брус крестаВместо руки, мое сердце – и вот! скованы силы, радостьпропала, смех сквозь слезы, ухмылка.Хотя ухмыляться кому? герою, чья направляемая небесамирука повергла меня?И чья нога на меня наступила? или себе, вступившему с ним

в борьбу? с которым из них? или с каждым?Всю ночь, весь годБеспросветного мрака, презренный, я лежа сражаюсь (Богмой!) с Богом моим[83].

В лихорадочной силе и рваном ритме стихотворения Хопкинса ощущается энергия происходящей внутри него борьбы, ее открытость; и у нас появляется чувство, что человеку нельзя одержать побед больше, чем одержал он.

Заметим, как неумолимая логика отчаяния превращает в отрицание даже очевидное утверждение: «Нет… не будет… не расплетай… не могу…» Чувствуется, что автор почти на пределе; едва не разуверясь в своей вере, он почти лишился человеческого облика, но при этом находит в себе силы для последнего сражения. Мы видим: то, с чем он борется, вызывает запредельный ужас и трепет. Существо, с которым борется его душа, феноменологически названо «ты ужасный»; оно обладает силой, способной сокрушить мир, и может проникнуть взором в самую глубину души. Кто может выдержать такую встречу? Кто после нее не останется в холодном поту и трупном окоченении отчаяния и не станет пировать, поглощая духовную мертвечину, оставшуюся после гибели души?