Два капитана

Мы заговорили о Заполярье, и я узнал историю этого удивительного деревянного города с деревянными тротуарами и мостовыми — города, в котором самая почва состоит из слежавшихся опилок.

— Как дождь пройдёт, кажется, что идёшь по квартире, — сказала Анна Степановна. — Все полы, полы. И шоссе деревянное.

Оказалось, что доктор приехал в Заполярье с первым пароходом и весь город был построен у него на глазах.

Здесь в двадцать восьмом году была тайга, — сказал он. — А вот на этом месте, где мы сейчас сидим и пьём чай, били зайцев.

— А теперь стоит один дом, — сказала Анна Степановна, — а улицу собирались построить, да так и не собрались.

— А театр, скажешь, плохой?

— Театр хороший.

— К нам в прошлом году приезжал МХАТ, — сказал Володя и покраснел. — Мы их встречали с цветами. Они удивлялись, откуда у нас цветы, а у нас сколько угодно.

Все посмотрели на него, и он ещё больше покраснел.

— Володя любит театр, — сказала Анна Степановна, — и ещё очень любит…

— Мама!

Доктор засмеялся.

— Мамочка, можно тебя на минуту? — грозно сказал Володя и вышел.

Анна Степановна тоже засмеялась и пошла за ним.

— Стихи пишет… — шёпотом сказал доктор. — Нет, теперь, когда вспоминаешь, очень интересно, — продолжал он. — Это было здорово! Когда первый лесозавод строили — в газете вместо даты печатали: столько-то дней до пуска лесозавода. Двадцать дней. Девятнадцать дней. И наконец — один день! А первые самолёты! Как их встречали!.. А ты? — вдруг спохватился доктор. — Как ты? Что собираешься делать?

— Собираюсь летать.

— Куда?

— Ещё не знаю. Планы большие, а пока буду возить в Красноярск пушнину.

— А планы — новая трасса?

— Да… Иван Иваныч, — сказал я, когда было съедено всё, что было на столе, и мы принялись за очень вкусное самодельное вино из морошки, — помните ли вы те письма, которыми мы обменялись, когда я ещё был в Ленинграде?

— Помню.

— Вы написали мне очень интересное письмо об этом штурмане, — продолжал я, — и мне прежде всего хочется узнать, сохранились ли его черновые тетради?

— Сохранились.

— Очень хорошо. А теперь выслушайте меня. Это довольно длинная история, но я всё-таки расскажу её вам. Как известно, не кто иной, как вы, в своё время научили меня говорить. Вот и расплачивайтесь…

И я рассказал ему всё — начиная с чужих писем, которые когда-то читала мне вслух тётя Даша. О Кате я сказал только несколько слов — в порядке информации. Но доктор в этом месте почему-то улыбнулся и сейчас же принял равнодушный вид.

— …Это был очень усталый человек, — сказал он о штурмане. — В сущности, он умер не от гангрены, а от усталости. Он истратил слишком много сил, чтобы избежать смерти, и на жизнь уже не осталось. Такое он производил впечатление.

— Вы говорили с ним?

— Говорил.

— О чём?

— По-моему, о каком-то южном городе, — сказал доктор, — не то о Сухуме, не то о Баку. Это у него была просто навязчивая идея. Все тогда говорили о войне; только что началась война. А он о Сухуме — как там хорошо, тепло. Должно быть, он был оттуда родом.

— Иван Иваныч, эти дневники, они у вас здесь? В этом доме?

— Здесь.

— Покажите.

Я часто думал об этих дневниках, и в конце концов они стали казаться мне какими-то толстыми, в чёрном клеёнчатом переплёте. Но доктор вышел и через несколько минут вернулся с двумя узенькими тетрадочками, похожими на школьные словари иностранных слов. Невольное волнение охватило меня, когда я наудачу открыл одну из тетрадок:

«Штурману Ив. Дм. Климову.

Предлагаю Вам и всем нижепоименованным, согласно Вашего и их желания, покинуть судно с целью достижения обитаемой земли…»

— Доктор, но ведь у него превосходный почерк! Я читаю совершенно свободно!

— Нет, это у меня превосходный почерк, — возразил доктор. — Ты читаешь то, что мне удалось разобрать. Я в нескольких местах вложил листочки с прочитанным текстом. А всё остальное — взгляни!

И он открыл тетрадку на первой странице.

Мне случалось видеть неразборчивые почерки: например, Валя Жуков писал так, что педагоги долгое время думали, что он над ними смеётся. Но такой почерк я видел впервые: это были настоящие рыболовные крючки, величиной с булавочную головку, рассыпанные по странице в полном беспорядке.

Первые же страницы были залиты каким-то жиром, и карандаш чуть проступал на жёлтой прозрачной бумаге. Дальше шла какая-то каша из начатых и брошенных слов, потом набросок карты и снова каша, в которой не мог бы разобраться никакой графолог.

— Ладно, — сказал я и закрыл тетрадку. — Я это прочитаю.

Доктор с удовольствием посмотрел на меня.

— Желаю успеха, — сердечно сказал он.