Два конца

— Вот это ловко, — смеялся он, — всего механизма тюрьмы для меня одного нехватило, и они потребовали подкрепления! О, дураки несчастные и трусы!

И, подойдя к решетке, озорно мигнул жандарму:

— Эге, дядя, вы как сюда попали?

Жандарм подозрительно сощурился и повел тараканьим усом.

— Вот, скажи там своим, в казарме, — издевался Василий, — что политики умирать не боятся! А царю вашему, сколько ты меня здесь ни сторожи, все равно коленкой под зад дадут!.. Молчишь? Совсем ты, дядя, вроде как заводной!...

Жандарм не ответил ни звуком, только передвинул под собой табурет на поларшина дальше.

Подали кипяток, и Василий принялся за хозяйство. В мешочке у него болтались четыре больших куска сахару. По нормальной каторжной жизни это была его порция на месяц. Теперь он взял половину, другую оставил в мешке — к вечеру. Чаю оказалось больше, да он и не любил особенно крепкий. Хлеб был вкусный, свежий, и со сладким чаем он незаметно съел полпайки и с удовольствием подумал, что есть еще в запасе вчерашний.

— С гвоздем, — пошутил он, — вроде как с изюминкой!..

После чаю сразу надо было браться за дело. Какое-то странное чувство настаивало на этом, сомневаться и переспрашивать это чувство было неприятно. И сказал себе:

— Точно ведьмы меня окружают, невидимые и подлые... Так вокруг и сидят и ждут не дождутся, когда можно будет вцепиться в живое тело. Только поддайся. Но... нет, друзья мои! Так хотите вы, внутренние мои враги — ишь дрожат!.. — растопырил он пальцы и презрительно улыбнулся, — и это же, может быть несколько по-иному, желает правительство, государство, весь капиталистический строй, наконец. Эти солидные господа не так заинтересованы, пожалуй, в моей смерти, как в исполнении их закона! За этим даже жандарма прислали... Но... я-то этого не хочу! Просто так-таки не хочу и баста! И от маленького моего нежеланья — лети к чертям священный и непоколебимый закон!.. Вы сказали мне — через повешение... а я говорю вам — нет! Ну, заболтался, надо делать...

Но к камере подошли и помешали.

Это был прокурор — чистенький, несколько смущенный господинчик, начальник тюрьмы и еще какие-то люди. Прокурор положил свои пальцы в желтых лайковых перчатках на заржавленный переплет решетки и из коридора спросил:

— Заявлений прокурорскому надзору не имеется?..

— Нет, — ответил Василий.

— Может быть, написать письмо хотите или книг?... Вам дадут.

— Спасибо, — отказался Василий, — мне не скучно.

Люди ушли.

Дальним отростком подвала отползло то крыло, в котором сидел он. Главный же коридор был занят тюремными ткацкими мастерскими. И с утра там хлопали и стучали станки, и по чутким сводам, вместе с гулом людских голосов, вливался шум этот в камеру. Василий был очень этим доволен. Сейчас опять подошел к решетке и принялся за жандарма:

— Холодно, дядя. Знобит меня что-то. Да и у тебя, гляди-ка, нос совсем синий стал? Ты как хочешь, сиди, а я полежу! Теплее...

Лег на матрац, повернулся к стене и накрылся с головой одеялом. Тогда достал из рукава свою чайную ложечку и начал точить ее об асфальт. Крепко придавливал пальцами и водил осторожно, одним движением кисти, чтобы не шевельнуть одеяла. Слюнявил асфальт, чтобы легче точилось, и пробовал пальцем. От работы в неудобном положении затекала рука и болела в локте, но он вспоминал, что скоро обед, что время идет, и боль в локте затихала, и снова механически, как железная, двигалась рука. А когда рукоятка ложечки с одной стороны заострилась ланцетом, он прорезал ею матрац и засунул глубоко в траву свое оружие.

Полежал отдыхая, поглядел из дырочки одеяла на жандарма.

Тот сидел в скучливой позе, опершись на шашку, и был на границе дремы. Вдохновленный успехом, Василий достал припасенный гвоздь и попробовал его острие. И так как гвоздь оказался тупым, то он начал точить и его, роя в асфальте глубокие бороздки.

Кончил как раз к обеду, когда гвоздь был очищен от ржавчины и кололся, как шило...

* * *

К большинству кошмары приходят во сне, для Мокрушина же кошмаром сделалось пробуждение. И, открыв глаза и увидев свет, он сейчас же попробовал вновь заснуть и уткнулся лицом в подушку. Но вернуться в сонное небытие было так же трудно, как склеить без знака разбитое зеркало.

Подчиняясь окрику надзирателя, приказавшего встать на поверку, Мокрушин поднялся с лохматой, отросшей за время сидения бородой, в которой запуталась спичка. Но обуться в коты, заправив, как надо, портянки, уже не мог — так прыгали самовольно и не слушались руки. Эта нервная дрожь стала подкатываться под сердце так, что сразу обвисало все тело, и был случай, когда, блуждая по камере, он внезапно сам для себя на ровном полу упал, как мешок, загремел кандалами и переполошил надзирателей.

Он вылил разведенный яд, ополоснул кружку и, чтобы заглушить миндальный запах отравы, нарочно выкурил две цигарки.

А когда, внезапно щелкнув, распахнулась дверь и в ней появился надзиратель со щеткой, то отпрыгнул в угол, перекосился, как испуганный ребенок, и рот открыл, чтобы закричать беспамятно.

Надзиратель замахал на него руками: