Два образа веры

Мартин Бубер принадлежит к редким мыслителям, которым свойственна та напряженнейшая серьезность исканий, о которой нам поведали Киргегард и Нитше. Для Бубера его мышление не есть интересное времяпрепровождение, и даже не служение культуре или обществу. То же можно и о его писаниях сказать. Он живет в своих мыслях, в писаниях своих он воплощает свою жизнь. И если, говоря о Бубере, мы вспоминаем о "служении", то это служение особого рода. Недаром взял он на себя огромную, для современного человека почти невозможную задачу: перевод Библии на немецкий язык. Нужна была его безудержная страсть ("безудержность" любимое слово Достоевского, "страсть" — Киргегарда: Достоевский же и Киргегард были, по мнению Бубера, величайшими людьми XIX столетия), чтобы дерзнуть вновь воссоздать на нашем теперешнем языке искания и нахождения тех отдаленных времен, когда не люди творили истину, а истина открывалась людям. Задача почти невыполнимая: как можем мы, до мозга костей проникнутые убеждением, что истина может жить только в отчетливых и ясных суждениях, выразить на нашем, сформировавшемся соответственно этому убеждению языке, то, что видели и слышали люди, еще не утратившие способности соприкасаться с тайной?

И все же, по единогласному почти признанию самых выдающихся знатоков, перевод Библии Буберу удался блестяще. Не может быть сомнения, что его успех объясняется лишь тем, что он, говоря словами Лермонтова, знал одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что все его сочинения, даже те, которые на первый взгляд, по заглавию своему и по темам, как будто не имеют ничего общего с Библией, являются в последнем счете только комментариями и истолкованиями этой загадочной книги. Не только его "Хас-сидские книги" или его "Царство Божие", выросшее, как рассказывает сам автор в предисловии, из попытки написать комментарий к св. Писанию, но даже его небольшая речь, произнесенная на третьем педагогическом конгрессе в Гейдельберге на заданную тему — "О развитии творческих сил в ребенке", есть только по-разному выраженные размышления о тайнах вечной книги. И вот что он пишет в одном из введений к "Хассидским книгам": "Искры света первичного, непосредственно стоящего перед Господом существа, Адама Кадмона, после того, как свет провалился из верхних сфер в нижние и взорвал их, упали в темницу вещей. Божья Шехина спускалась из одной сферы в другую, странствовала и переходила из одного мира в другой, из одной оболочки в другую, пока не добралась до крайних пределов изгнания: до нас. В нашем мире исполняется судьба Бога" (подчеркнуто мною). И еще одно место из тех же "Хассидских книг", в котором та же мысль выражена с еще большей энергией и силой: "В других учениях душа Бога, посланная с неба на землю или отпущенная на землю, могла бы быть вновь отозвана на небо и освобождена, и творчество, как и искупление, могло бы идти в одном направлении — сверху вниз; но это невозможно для иудейского учения, которое целиком основано на взаимоотношении между человеческим Я и божественным Ты, на реальности этого взаимоотношения, на встрече. В нем человек, этот ничтожный, жалкий человек, по предвечному назначению своему, является помощником Бога. Ради него, избирающего Бога, создан мир. Внешняя видимость мира для того существует, чтобы через нее человек доискивался самого ядра. Сферы для того раздвинулись, чтобы он их вновь сблизил. Творение ждет его. Сам Бог его ждет. И от него — "снизу" должен изойти призыв к искуплению. Благодать — будет ответом Бога". В послесловии к тому же сочинению, озаглавленному: "Мой путь к хассидизму", Бубер цитирует следующие слова из завещания основателя хассидизма, рабби Израиля Балыпема: "Да проникнется он (человек) весь рвением. И да пробудит его рвение от сна, ибо ему сообщилась святость и он стал другим, чем был раньше, стал достойным творить и стал сам подобен Святому, да будет благословенно Его имя, каким Он был, когда создавал свой мир". И тут же прибавляет от себя: "И вот, в одно мгновение, я постиг хассидскую душу. Во мне проснулось исконно еврейское чувство, в темноте изгнания во мне как бы расцвело вновь сознание: человек — образ и подобие Божие, — как дело, как становление, как задание. И это исконно иудейское было — исконно человеческим, — содержанием человеческой религиозности".