Два солдата из стройбата

А Петров сгрёб лохмотья исподнего и поплёлся к выходу из казармы, чтобы впустить закоченевшего Птушко, который ввалился внутрь абсолютно невменяемый и уже немой… К нему бросился дневальный, до того с испугом, но молча наблюдавший за происходящим. Сил на Птушко у Петрова уже не было и он побрёл в умывальную комнату, где долго и яростно отскребал со своего тела грязные прикосновения, и вся кожа его посинела от холодной воды, проявив яркие фиолетово-зелёные пятна синяков и ссадин. Из умывальника он кое-как добрался до своей койки и достал из тумбочки бритвенный станок. Выкрутив из него уже давно затупившееся лезвие «Нева», Петров двинулся в сержантский угол и встал с лезвием наизготовку возле постели Алиева. Алиев безмятежно спал, раскинув руки и повернув голову чуть набок. Петров примерился и сладострастно вонзил лезвие в мягкую податливую шею. Горячая кровь хлынула на его запястье. Петров с вожделением углубил лезвие и медленно повёл его, разрывая края раны и застревая в них своим оружием. Алиев выпучил глаза и забился в конвульсиях. Ни стона, ни вскрика не успел он издать, только глухое клокотание крови слегка потревожило тишину казармы… Подушка и верхняя половина алиевской постели стали чёрными в мутном сумраке ночи… Когда враг утих, Петров расстегнул исподнее и помочился на него, с удовольствием залив мочой его тело, голову и разодранное пополам горло…

А потом он, не одеваясь, взяв с собою только ремень, вышел из казармы и направился к уличному сортиру, темневшему неподалёку от почти готового котлована. Войдя туда в темноте, он долго оскальзывался на замёрзшем дерьме, искал удобную балку и наконец нашёл её над одним из очков. Из очка невыносимо несло тухлым смрадом. Петров наощупь закинул ремень на балку и с трудом просунул в него голову. В окне сортира мигнула шальная зимняя звезда. Он ещё успел подумать, что это какой-то дальний привет, но не стал цепляться за эту мысль, а просто шагнул в сортирное очко. Голова его дёрнулась, и ему на мгновение стало больно. Последним чувственным ощущением его в этой жизни был чудовищный смрад, которым тянуло из глубин сортира, и этот смрад, выползая вязким туманом из загаженного помещения, растекался ядовитым облаком над казармами, над всеми постройками военного городка, над всеми районными и областными центрами, над всеми городками и городами, над столицей… над всей страной, и не было конца этому смраду, этой невыносимой вони, которая поглощала всё живое, всё светлое и не хотела, ни за что не хотела расползаться…