Два солнца

С ним и вправду было нескучно. Он всегда был заводилой: и песни первый затевал в дороге, и игры придумывал, когда по вечерам дети собирались у кого-то дома на станции Солоницкой.

Довольно скоро выяснилось, что у них была и общая страсть к чтению. Для Лени оно словно расширяло пространство, отодвигало горизонт. Книжки, особенно, конечно, приключения, заставляли думать, примериваться к взрослой жизни, мечтать о подвигах.

Ей литература помогала отвлекаться от реальности: не тяжелой – нет, этого не было, пока мама не заболела, – но не такой, как хотелось Оле. Ей, правда, нравилось прибираться в доме: хорошо, когда чисто, порядок и уют. Но копаться в земле и возиться с живностью она не слишком любила. Однако у Татьяны Васильевны бунтовать было бесполезно: любые капризы пресекались властной хозяйкой на корню.

* * *

В семье Гурко все дети между собой прекрасно ладили, а сестры к тому же были под надежной защитой. «Вот расскажу братам…» – всегда можно было пообещать не в меру расшалившемуся соседу. «Дважды два четыре» – так называл добродушный папаша свое потомство: прибавление в семействе случалось, как по заказу, каждые два года. Но если старших братьев впоследствии развела революция, то девочки всегда оставались дружны.

Повзрослели мальчишки как-то очень уж быстро и уехали в Киев: сначала Степан поступил в университет Святого Владимира, потом Иван в военное училище, и теперь семья держалась, по меткому выражению ее главы, «бабьими хлопотами». Часть земли пришлось отдать в аренду.

Братья бывали наездами, помогали с тяжелыми работами. А в свободное время бесконечно спорили: Степан попал под влияние социал-демократов и даже участвовал в революционных кружках, ну, а Иван, как и большинство юнкеров, был готов отдать жизнь за царя, если понадобится.

– Не будет порядка в стране, не могут русские люди без царской власти! – кипятился тот, что помладше.

Старший старался сохранять спокойствие и не терял надежды переубедить брата:

– Ты забыл Ходынку? Сколько было жертв при коронации тогда – и кто ответил? Никто! А Кровавое воскресенье в девятьсот пятом?

– Да бог с тобой, – вмешивалась мать, – что ты говоришь?!

– Простые люди власти безразличны, их страдания ничего не стоят! Народ наш, конечно, добрый, все простить может. Но и память у него отменная. Придет время – все припомнит!

Татьяна Васильевна только испуганно крестилась, а Иван доказывал, что люди сами виноваты:

– Давка на Ходынке – оттого, что дармовщину все любят. Без толку народу дай волю – он сам себя и погубит. И вокруг все разрушит.

Сергей Филимонович перепалки эти не любил, хмурился. И просил сыновей, особенно старшего, чтобы дома никаких свар не было, а если непременно надо лаяться, шли бы они «до Киева». Сестры же слушали в оба уха, чуя отклики большой, кипящей страстями жизни, но чью сторону принять в споре, они пока не знали.

* * *

Но слишком быстро для них обыденная жизнь переменилась, и пришел черед уже не словесных баталий, а самых что ни на есть настоящих. Брали ли станцию большевики, гайдамаки, германские войска или вообще неизвестно кто, – взрослеющим девочкам-подросткам приходилось отсиживаться в подполе: очередная «новая власть» часто сопровождалась полным безвластием.

– А ведь Ваня-то, получается, прав, – шептала Маша, когда сестренки спускались в очередной раз в подпол. – Видишь, что делается!

И Оля соглашалась: жизнь «при царе» с ее спокойствием, предсказуемостью и безопасностью сейчас казалась сказкой. Что будет дальше – не знал никто. Но в самом страшном сне сестры не могли представить, что мать уйдет из жизни. И их мир действительно рухнул.

После смерти Татьяны Васильевны отец горевал недолго: вскоре нашел новую хозяйку. Человек добродушный, общительный и ценитель женской красоты (а по местным меркам еще и довольно зажиточный) – завидный жених. А такие мужчины, как известно, не живут в одиночку.

Следом за ним и самый близкий человек, сестра Мария, поспешила устроить свою судьбу, выйдя замуж: ей уже исполнилось восемнадцать.

И осталась Ольга одна. В новой отцовской семье (у мачехи было двое сыновей) – но одна. Вообще, она всегда чувствовала свою отчужденность (по-украински даже точнее: чужиннисть), не получая особого тепла от родителей. Или так ей казалось. Мать, по натуре сдержанная, постоянно была занята хозяйством: не до внимания и ласки тут. Как ни странно, но и отец больше привечал старшую дочь. И вот теперь вся тяжесть быта свалилась на хрупкие плечи пятнадцатилетней девочки, которая совершенно не была готова к роли падчерицы.

Как-то вечером забрела она на станцию и, присев на скамейку, задумалась, глядя на мелькающие окна вагонов проходящего без остановки поезда. Она вспоминала сестру – Машуня уехала далеко на север, в Брянск, вместе с мужем, инженером-путейцем, – и грустила…

«Эх, скорее бы повзрослеть и жить своей жизнью…» – мечтала девушка.

Поезд, что уносил вдаль счастливых, как казалось Ольге, пассажиров, навевал мечты о другой и, конечно же, прекрасной жизни. Где нет опостылевшего огорода, а главное – мачехи…