Двадцать лет спустя

— Как звали эту женщину?

— Не знаю. Как я вам сказал, она была два раза замужем, и, кажется, один раз в Англии, а второй — во Франции.

— И она была молода?

— Лет двадцати пяти.

— Хороша собой?

— Необычайно.

— Белокурая?

— Да.

— С пышными волосами, падавшими на плечи, не так ли?

— Да.

— Выразительный взор?

— Да, она могла, когда хотела, смотреть так.

— Необыкновенно приятный голос?

— Откуда вы это знаете?..

Палач приподнялся на локте и испуганными глазами поглядел на смертельно побледневшего монаха.

— И вы убили ее! — сказал монах. — Вы послужили оружием для этих низких трусов, которые не осмелились убить ее сами! Вы не сжалились над ее молодостью, ее красотой, ее слабостью! Вы убили эту женщину?

— Увы! — ответил палач. — Я говорил вам, отец мои, что в этой женщине под ангельской наружностью скрывался адский дух, и когда я увидел ее, когда я вспомнил все зло, которое она мне сделала…

— Вам! Что же такое она могла вам сделать?

— Она соблазнила и погубила моего брата, священника. Он бежал с нею из монастыря.

— Твой брат бежал с ней?

— Да. Мой брат был ее первым любовником. Она была виновна в смерти моего брата. Не глядите на меня так, отец мой. Неужели я так тяжко согрешил и вы не простите меня?

Монах с трудом справился со своим волнением.

— Да, да, — сказал он, — я прощу вас, если вы мне скажете всю правду.

— Все, все! — воскликнул палач.

— Тогда говорите. Если она соблазнила вашего брата… вы говорите, она соблазнила его… если она была виновна, да, вы так сказали, она была виновна в его смерти. Тогда, — закончил монах, — вы должны знать ее девичье имя.

— О, боже мой, боже мой, — стонал палач, — мне кажется, что я умираю! Дайте скорее отпущение, отец мой, отпущение!

— Скажи ее имя, — крикнул монах, — и я отпущу тебе твои грехи!

— Ее звали… господи, сжалься надо мной, — шептал палач, падая на подушку, бледный, в смертельном трепете.

— Ее имя, — повторял монах, наклоняясь над ним, словно желая силой вырвать у него это имя, если бы тот отказался назвать его, — ее имя, или ты не получишь отпущения!

Умирающий, казалось, собрал все свои силы. Глаза монаха сверкали.

— Анна де Бейль, — прошептал раненый.

— Анна де Бейль? — воскликнул монах, выпрямляясь и вздымая руки. — Ты сказал: Анна де Бейль, не так ли?

— Да, да, так, так ее звали… а теперь дайте мне отпущение, ибо я умираю.

— Мне дать тебе отпущение? — вскричал монах со смехом, от которого волосы на голове умирающего стали дыбом. — Мне дать тебе отпущение? Я не священник!

— Вы не священник! Так кто же вы? — вскричал палач.

— Я это сейчас скажу тебе, несчастный!

— О господи! Боже мой!

— Я Джон Френсис Винтер!

— Я вас не знаю, — сказал палач.

— Погоди, ты узнаешь меня. Я Джон Френсис Винтер, — повторил он, — и эта женщина была…

— Кто же?

— Моя мать!

Палач испустил тот первый, страшный крик, который все слышали.

— О, простите меня, простите, — шептал он, — если не от имени божьего, то от своего; если не как священник, то как сын простите меня.

— Тебя простить! — воскликнул мнимый монах. — Бог, может быть, тебя простит, но я — никогда!

— Сжальтесь, — сказал палач, простирая к нему руки.

— Нет жалости к тому, кто сам не имел сострадания. Умри в отчаянии, без покаяния, умри и будь проклят.

И, выхватив из-под рясы кинжал, он вонзил его в грудь несчастного.

— Вот тебе мое отпущение грехов! — воскликнул он.

Тогда-то послышался второй крик, слабее первого, за которым последовали стоны.

Палач, приподнявшийся было, упал навзничь. А монах, оставив кинжал в ране, подбежал к окну, открыл его, спрыгнул на цветочную клумбу, пробрался в конюшню, взял мула, вывел его через заднюю калитку, доехал до первой рощи, сбросил там свое монашеское одеяние, достал из мошка костюм всадника, переоделся, дошел пешком до первой почтовой станции, взял лошадь и вскачь помчался в Париж.

Глава 36. ГРИМО ЗАГОВОРИЛ

Гримо остался наедине с палачом; трактирщик побежал за лекарем, а жена его молилась у себя.

Через минуту раненый открыл глаза.

— Помогите! — прошептал он. — Помогите! Боже мой! Боже мой! Неужели на этом свете не найти мне друга, который помог бы мне жить или умереть?

И он с усилием положил руку себе на грудь. Рука наткнулась на рукоятку кинжала.

— А! — сказал он, словно припомнив что-то, и опустил руку.

— Не падайте духом, — сказал Гримо. — Послали за лекарем.

— Кто вы? — спросил раненый, широко раскрытыми глазами смотря на Гримо.

— Старый знакомый, — сказал Гримо.

— Вы?

Раненый пытался припомнить черты говорившего с ним.

— При каких обстоятельствах мы с вами встречались? — спросил он.

— Двадцать лет тому назад однажды ночью мой господин явился за вами в Бетюн и повез вас в Армантьер.

— Я узнал вас, — сказал палач, — вы один из четырех слуг…

— Да.

— Как вы здесь очутились?

— Проезжая мимо, я остановился в гостинице, чтобы дать передохнуть лошади. Мне сказали, что бетюнский палач лежит здесь раненый, и вдруг вы закричали. Мы прибежали на первый крик, а после второго выломали дверь.

— А монах? — спросил палач. — Вы видели монаха?

— Какого монаха?

— Который был здесь со мной?