Читаем Двадцать восьмая осень полностью

Есть те, кто в ногу ходит за толпой,

Неся ту ношу важно пред собой,

А кто-то лишь за сгорбленной спиной

Несёт и прячет робко от прохожих.

Как ты несёшь, мой друг, мне наплевать —

Не бросишь ты, и я её не брошу.

Но мне позволь по-своему держать,

Нести и никого ей не тревожить.


«Не учи меня жизни, прохожий…»


Не учи меня жизни, прохожий.

Почему все так любят учить?

Когда нужен совет мне хороший,

Я могу подойти и спросить.

А швырять свою истину мокрой

И зловонной тряпкой в лицо —

Обернётся досадой огромной

И ответным грубым словцом!


Я не видел, того, кто умеет

Жить, как мне хотелось бы жить.

Только те, кто рвётся учить,

В разговоре так часто имеют

Оправданий скрытую нить.


В вечной схватке с собою, лентяем,

Важных знаний неся новый груз,

Всё яснее одно понимаю —

Я в философы слабо гожусь.

Ничего я о жизни не знаю,

Но терять не хочу её вкус.

Не учи меня, все мы питаем

Одинаково радость и грусть…


Душа


Послушай, я – душа твоя.

Тебя я снова разбудила,

Не для того, чтоб сон украсть!

Мне полно твоего вранья!

Не хочешь знать того, что я,

Утратив над тобою власть,

Иную душу полюбила!

Ты потому опять не спишь,

Что время тратишь на того,

С кем быть твердит твоя слепая,

Простая логика скупая.

Я не приму вовек его,

И ты меня не убедишь,

И будущим не испугаешь.

Я пуще будущее знаю —

Под сорок лет бутылка злая

Добьёт тебя и будешь звать:

«Ну где же ты, душа живая?

Как мог тебя я променять?»

А я, проснувшись, оживу,

Напомню, как, меня терзая,

Ты не заметил, что реву,

Что вопль мой сильнее бури.

И уж тогда ты не забудешь,

И уж тогда ты всё поймёшь,

И пыл мой больше не остудишь,

Признав навеки свою ложь!

Но поздно будет, мой хозяин,

Одно лишь станет суждено:

Ты – грустный бара прихожанин,

А я – прокисшее вино!..


«Отрадно живя, удивляться…»


Отрадно живя, удивляться.

Имея перо и тетрадь,

Пытаться, пытаться, пытаться

Прекрасное вновь передать.


Печально порой удивиться

Известию горькому вдруг

И, чтоб от беды исцелиться,

Подняться до творческих мук.


Нормально, живя, удивляться

Всему, что даётся в пути.

Но как мимо всех ситуаций

Возможно без пыток пройти?


О, горе мне, я не умею,

Замолкнув, забросить тетрадь

И только на время немею,

Когда удалось передать…


А сердце клокочет и рвётся

На всё, что встречаю вокруг.

Лекарство одно остаётся —

Подняться до творческих мук.


Вставай на лыжи


Когда, кряхтя, под ношей изогнулся,

Когда стремится почва из-под ног,

Когда с утра жалеешь, что проснулся,

А жизнь как новый неотбытый срок

Надежды гасит тихий огонёк —

Открой балкон, кладовку и подвал,

Авось там есть хоть что-нибудь из детства,

Что от безделья часто надевал.

И пусть оно – сомнительное средство,

Вставай на лыжи, что ещё осталось,

Когда ты ныне в доску несчастлив?

Быть может, сбросишь с плеч своих усталость,

Как зелье, лес душой употребив?!

И вдруг покажется, что кубок не допит,

Что снег с любовью землю обнимает,

Что лес, наверно, оттого всегда молчит,

Что явно больше в жизни понимает…

Куда ни глянь, везде покой царит —

Порой и это в чём-то утешает.

Клади лыжню, любуясь снежной шалью,

Хотя она едва ли что решит…


«Прекрасна жизнь в течении своём…»


Прекрасна жизнь в течении своём,

Пока никто не смел её прервать

В бессоннице ночной, в работе днём,

Когда во многом есть чего желать.

И будет ли спокоен водоём,

Иль возмущение собой заменит гладь,

Но ворон вновь отбросит тень крылом,

Как будто лично в этом всём замешан…

Прекрасна жизнь в течении своём,

Когда её антоним неизбежен…


Суета


Нас учат гуру жить не торопясь,

Чтоб успевать прекрасным насладиться.

Шумит, роится город, суетится,

А ты поодаль, тихо, не толпясь,

Иди, да так, чтоб скорость жизни бренной

Была неспешной, словно рябь пруда,

И чтоб твои моменты драгоценные,

Не отбирала эта суета…

Всегда легко советы раздавать,

Смотря на всех презренно свысока,

Когда реальность – горная река,

На деле сложно скорость подобрать.

Восход, надежды, красочный пролог.

Зенит, закат, смиренье, некролог…

Меж этим – путь до вечной тишины,

Живой найдёт, что в этом созерцать:

Восторг новоявленной глубины,

Великий смысл, просто пустоту,

А кто-то по привычке – суету…


Вечность


Нет ничего на этом свете вечного,

За исключеньем вечности самой!

И детство наше слишком скоротечное,

А значит, в жизни временной земной

Не навсегда и рабство ипотечное,

Не навсегда и облик молодой!


Навязывает быстрое взросление

(Когда пришлось наивности уйти)

Нелёгкое по жизни ощущение,

Что годы лучшие давно уж позади,

Что время отчего-то ускоряется,

И ход его замедлить не дано,

Что непременно седина появится,

Слабей здоровье станет заодно.


Ещё одним знакомым стало меньше —

Спеша, нечаянно под поезд угодил

Да друга давнего внезапно погубил

Проклятый рак. А парень был добрейший…


Так верить хочется, что это не конец:

Ну как же так? Я был – меня не стало?!

Ни снов, ни мыслей – только темнота…

А может, в песнях будет жить своих певец,

Оставшись в них душою навсегда,

Когда глаза закроет тьмы забрало?

Во всём, что человека близко знало:

Поэт – в стихах, в стенах —

 строитель зданий,

А может быть, в людских воспоминаньях?

Иль после плоти бренной увяданья

Нас горы ждут и тысячи морей

Да бесконечность беззаботных дней?


Самообман для облегченья ноши?

…Но станет не важна здесь даже вера.

Свой путь одним придётся подытожить —

Перейти на страницу:

Похожие книги

Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний»
Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний»

Работа над пьесой и спектаклем «Список благодеяний» Ю. Олеши и Вс. Мейерхольда пришлась на годы «великого перелома» (1929–1931). В книге рассказана история замысла Олеши и многочисленные цензурные приключения вещи, в результате которых смысл пьесы существенно изменился. Важнейшую часть книги составляют обнаруженные в архиве Олеши черновые варианты и ранняя редакция «Списка» (первоначально «Исповедь»), а также уникальные материалы архива Мейерхольда, дающие возможность оценить новаторство его режиссерской технологии. Публикуются также стенограммы общественных диспутов вокруг «Списка благодеяний», накал которых сравним со спорами в связи с «Днями Турбиных» М. А. Булгакова во МХАТе. Совместная работа двух замечательных художников позволяет автору коснуться ряда центральных мировоззренческих вопросов российской интеллигенции на рубеже эпох.

Виолетта Владимировна Гудкова

Драматургия / Критика / Научная литература / Стихи и поэзия / Документальное
Театр
Театр

Тирсо де Молина принадлежит к драматургам так называемого «круга Лопе де Веги», но стоит в нем несколько особняком, предвосхищая некоторые более поздние тенденции в развитии испанской драмы, обретшие окончательную форму в творчестве П. Кальдерона. В частности, он стремится к созданию смысловой и сюжетной связи между основной и второстепенной интригой пьесы. Традиционно считается, что комедии Тирсо де Молины отличаются острым и смелым, особенно для монаха, юмором и сильными женскими образами. В разном ключе образ сильной женщины разрабатывается в пьесе «Антона Гарсия» («Antona Garcia», 1623), в комедиях «Мари-Эрнандес, галисийка» («Mari-Hernandez, la gallega», 1625) и «Благочестивая Марта» («Marta la piadosa», 1614), в библейской драме «Месть Фамари» («La venganza de Tamar», до 1614) и др.Первое русское издание собрания комедий Тирсо, в которое вошли:Осужденный за недостаток верыБлагочестивая МартаСевильский озорник, или Каменный гостьДон Хиль — Зеленые штаны

Тирсо де Молина

Драматургия / Комедия / Европейская старинная литература / Стихи и поэзия / Древние книги