Двадцатипятилетие бесплатной музыкальной школы

Еще за два года до основания Бесплатной школы Даргомыжский писал любимой ученице, Л. И. Кармэлиной; Ежели вы сохранили в пении направление, данное вам здесь русскими композиторами (которые так усердно вами занимались), то я не удивляюсь вашим успехам (за границей). Естественность и благородство пения русской школы не могут не произвести отрадного впечатления посреди вычур нынешней итальянской, криков французской и манерности немецкой школ… Но что тут говорено было про пение солистов, то касалось и хоров, и оркестрового исполнения. Стоит только вспомнить, с какой антипатией еще Глинка отзывался о разных знаменитостях и модных европейских оркестрах, например, об оркестре Парижской консерватории, распрепрославленном на целый свет, но который, однакоже, казался ему только вычурным и жеманным, неестественным и преувеличенным. Новые русские музыканты, руководители Бесплатной школы, с Балакиревым во главе, наследовали взгляд Глинки и Даргомыжского на музыкальное исполнение и прилагали его на практике в концертах школы. Они глубоко преклонялись перед тем, что встречали правдивого, значительного, своеобразного, великого в исполнении великих или талантливых европейских капельмейстеров и певцов, но несогласны были приносить в жертву нашу собственную индивидуальность, затушать нашу собственную личность и национальность. Самые сочинения русской музыкальной школы за последние полстолетия требовали своего особенного, самостоятельного исполнения, своим национальным складом и характером призывали к самобытности. И мало-помалу не только у русских певцов-солистов, но и у русского хора и оркестра сложился свой особенный склад и физиономия, в которых иногда мы и сами не даем себе отчета, по привычке, по близости к ним, но которые, несомненно, есть налицо. Всего явственнее мы их вдруг видим и сознаем, когда иностранцы пробуют по-своему, по-общеевропейскому исполнять наши истинно национальные и музыкальные создания. Европейцы неспособны (до сих пор по крайней мере) схватить настоящий склад, дух и характер истинно русского музыкального создания и всегда передают его в странном, искаженном виде. Попробуйте послушать где-нибудь в Европе исполнение русской оперы, русского романса, «Камаринской», «Чухонской», «Садко» так, чтоб в самом деле остаться довольным. Это покуда совершенно невозможная вещь. Исполнение это для нас невыносимо. Но то «свое», что еще со времен Глинки и Даргомыжского мало-помалу выработалось у нашего оркестра и хора, сохранилось всего более в своем наиболее настоящем, чистом виде в исполнении Бесплатной музыкальной школы, в ее концертах. Предания настоящего, верного исполнения их созданий по личному преданию перешли сюда прямо от самих Глинки и Даргомыжского. Истинный «канон» для всей русской музыки здесь был. Все прочие наши дирижеры, и концертные, и оперные, волей-неволей принуждены были прислушиваться к тому, как в этих концертах исполнялись и «Камаринская», и «Малороссийский казачок», и «Хота», и увертюра из «Руслана», и интродукция этой оперы, и «Восточные танцы» оттуда же, и лучшие места из «Русалки»; они должны были прислушиваться ко всему этому и, грызя удила, сообразоваться с камертоном, тут задаваемым.

Притом же, так как на нашей оперной сцене продолжали еще со времен Глинки выкидывать вон многие из самых капитальных частей «Руслана», почти все самое гениальное, то традиция исполнения все более и более забывалась. В одной только Бесплатной школе или в концертах, управляемых ее дирижером, исполнялись и притом с величайшим совершенством все эти чудные создания, 2-й и 3-й антракт, интродукция и «Лезгинка» целиком и т. д.