Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Я очень рад, Аня, что В. И. считал это совсем не важным и не имеющим большого значения. Но все же <…> разговор наш был не особенно приятным. Я же не могу сказать, что мне хорошо здесь сейчас, когда я загнан в полное одиночество, я же не могу сказать, что мне не безумно тяжело без моей работы. Но, конечно, вопрос очень сложен. Я, Аничка, право, не знаю, что мне делать! Сегодня В. И. прислал письмо R. в Times, и я его очень внимательно прочел. <…> Я все ломаю голову, что мне делать, но в моем состоянии какая-то апатия. Ну, будь что будет, думаю, и оставьте меня в покое. Что я еще буду вмешиваться во все это? Я просил В. И. свести меня с М[олотовым]. Когда-то было время, когда люди считали приятным со мной знакомиться, а у нас — наоборот. В. И. говорит, [что] навряд ли М[олотов] захочет со мной говорить, и отметил, что то, что он сам со мной разговаривает, надо считать за большую честь, которой не удостаивается ни Карп[инский], ни Волгин. Вообще, он говорил, что я должен слушаться их, если им народ поручил управлять страной. Я говорил, что слушаюсь во всем и исполняю все, что мне приказывают. Но некоторые из приказаний звучат так, [как] если бы позвали Бетховена и сказали: пиши 4-ю симфонию. Конечно, Бетховен может дирижировать концертом по приказанию, но навряд ли бы согласился писать симфонию по приказанию, во всяком случае хорошую. Так и я концертирую и выполняю все, что с меня требуют, но я не могу заняться творческой работой, и, конечно, R. прав, что К. „requires the atmosphere of complete mental tranquility“ [77]. Я вот после разговора с В. И. валялся часа два. Со всеми благами мира нельзя чувствовать себя хорошо, если одна часть населения не разговаривает со мной из-за боязни, а другая — из-за важности. <…>

Ты знаешь, как-то странно мне было читать письмо R. в „Т[аймс]“. Как будто там пишут о каком-то другом Kapitza, который был ученым, судьбой которого интересовались „scientific men throughout the world“ [78], а теперь Kapitza — маленький, глупый, несчастный. Барахтается на ниточке, как барахтаются паучки с пружинными ножками, которых когда-то вешали на елку. Вот держат меня за веревочку, а я делаю беспомощные движения ножками никчемными и не двигаюсь с места. Ну что я сделал за эти 8 месяцев? Ничего! И как пусто это время, и никто не хочет меня понять…»

Получив от мужа письмо из Ленинграда и телеграмму, что он уже в Москве, Анна Алексеевна пишет ему:

«№ 119

3 мая 1935 г., Кембридж

…Дорогой зверочек, не говори, что Твоя жизнь бессмысленна, этого не может быть. Сейчас период борьбы, и поэтому все Твои силы должны быть в порядке, экономь их и старайся помнить, что не было еще случая, когда Ты не сумел доказать Твоей правоты. Разве не то же положение было, когда Ты начал [здесь] работать? С Тобой не хотели разговаривать. Тебя считали почти шарлатаном. И тогда Тебе было трудно доказать свою правоту, тогда никто не знал о Тебе, тогда у Тебя не было того имени, которое сейчас, и тогда Тебе надо было завоевать все 6/6 земного шара, а теперь только 1/6, потому что 5/6 знают, ценят и верят Тебе.

Так что вся тяжесть борьбы [в том], что Ты не знаешь тех людей, которым надо доказать Твою правоту. Но Ты победил тогда, и нет никакого сомнения, что победишь и теперь. Но это трудная и тяжелая полоса, и самое ужасное, что Ты оторван от работы. Но ведь это тоже дает Тебе смысл для борьбы — опять иметь возможность работать, и еще вдобавок поднять нашу науку, научить наших ученых отстаивать свои права и научить наше Прав[ительство] эти права уважать. Цель очень благородная, и бороться стоит даже отдельно за каждую из этих вещей. <…>

Помни, что я совершенно и абсолютно с Тобой, что если Ты не согласен со мной, то зато я во всем согласна с Тобой. Думай о чем угодно, делай что хочешь, но не теряй бодрости и энергии.

Я так счастлива, что мои письма приносят Тебе утешение и Ты пишешь мне с таким удовольствием. Даже на расстоянии, которое нас с Тобой разделяет, мы понимаем друг друга, а ведь это так важно. Прошло много времени, и наша дружба только окрепла, и понимание друг друга только стало тоньше. Разве уже в этом нету колоссального удовлетворения, и ведь это дает Тебе чувство того, что Тебя понимают, ценят и любят.

И, зверочек, помни, что если я Тебе нужна лично, то ведь так просто я могу к Тебе приехать, оставив здесь все в порядке. Ну, да Ты сам знаешь это, и повторять не стоит…»

«№ 123

14 мая 1935 г., Кембридж

…Получила твое письмо от 8-го, где Ты пишешь о том, что написал письмо Мо[лотову] и послал. Очень интересно, какой будет результат. Мне очень понятно, что Ты написал, и совершенно ясно, что по-другому Ты поступить не можешь. Но сможешь ли Ты это выдержать? А это так страшно важно. <…>