Дважды рожденный

Вскоре отдал концы и унтер, начальник сумасшедшего ефрейтора. Оправившись после малярии, он подцепил тропическую лихорадку и от сильного жара скончался. Лихорадка — болезнь не смертельная, просто унтер был чересчур слаб и не выдержал. Я плакал от жалости к нему и все вспоминал, как он тогда сказал: «Хрен слишком крепким оказался». Неужели добрым людям нет места на этом свете...

Когда к острову подошло австралийское судно и мы были взяты в плен, нас оставалась всего половина, причем пятьдесят человек, в том числе и я, умирали от малярии. Плен явился для меня спасением. Я уже не надеялся выжить. Изморенные болезнью, мы добровольно сдались в плен. Лишь один, как я уже говорил, покончил с собой, но я думаю, что не из патриотических соображений, а просто на нервной почве.

Больных сразу отдали на попечение Красного Креста, и я долго лежал в одной из больниц на острове Хальмахера. После малярии у меня началась дизентерия. Да, вы правы, когда к малярии привязывается дизентерия, это дело безнадежное...

Рядом с больницей находился лагерь военнопленных. Говорили, что среди союзных держав австралийцы хуже всех обращались с пленными, а по-моему, все обстояло нормально, особенно если вспомнить, как тебя трое суток по волнам Тихого океана носило... Убедившись, что убивать нас никто не собирается и рано или поздно всех отправят в Японию, матросы приободрились. Что до офицеров, то как-то само собою установилось мнение, что все они военные преступники и в Японии их ждет виселица. Как пленные, все были вроде бы на одинаковом положении, однако офицерам очень помогало образование, они умели говорить по-английски, и австралийские солдаты относились к ним более уважительно.

Кого только не было в нашем лагере! Представители всех родов войск, кто только смог уцелеть. Среди них мне особенно запомнился армейский унтер Судзуки, как и я только что перенесший малярию. Мы чудом вырвались из когтей смерти и теперь, оба худые, с запавшими глазами, похожие на покойников, лежа рядом, вели друг с другом задушевные беседы.

Каждый рассказывал про свое: я про тот бой, когда на нас дождем сыпались пули, и про то, как трое суток меня носило по океану. Судзуки хоть и пехотинец, а и ему крепко досталось. Трое суток пролежал он в земле, заживо погребенный. Разговорам нашим конца не было, понять их мог только тот, кто все это на себе испытал. Больше всего мы разговаривали про малярию. Судзуки, оказывается, тоже пришлось сжигать тела своих боевых товарищей. Под конец бензин у них весь вышел, остались только дрова, здорово он намучился, пока научился пользоваться ими. Это сказать легко: сжигать трупы товарищей, когда знаешь, что завтра, может, тебя самого огню предадут. Эти воспоминания возвращали нас к пережитому, и мы снова и снова благодарили судьбу за то, что она была милостива к нам.

Так-то это так, но вот что будет с нами дальше? Ведь Япония потерпела поражение. И однажды я поделился своей тревогой с Судзуки.

— Отец мой — сплавщик леса, — ответил он. — А жизнь сплавщика всегда в опасности, как на войне. Течение такое сильное, что плот может разнести или ударить о скалу. Раздавит бревнами — и тела не найдешь. Но и среди сплавщиков есть везучие, чудом спасаются, у нас на родине их называют дважды рожденными. Бывает, поскользнется человек и душа его замрет, в этот момент, считают, кончается его первая жизнь, если же наперекор всему он сумеет выкарабкаться из совсем уже безнадежного положения, значит он заново родился.

Вот мы с тобой дважды рожденные, что называется везучие. Теперь уж не умрем! Не знаю, что там с Японией, а я живой! Быть при смерти и выжить — это ведь чудо! Так неужели пропадем?

Родом он был с какой-то известной реки, говорил на кансайском наречии. Он рассказал мне много занятных историй из жизни сплавщиков, которые я уже успел забыть, только слова «дважды рожденный» запомнились на всю жизнь. В самом деле, сколько раз бывал я на волоске от смерти и не погиб, а теперь война кончилась. Как же мне не считать себя дважды рожденным? Хорошие это слова, думал я с восхищением.

Как только я немного оправился, меня перевели в лагерь, и я взялся за работу. К счастью, вскоре за нами прибыл корабль, нас затолкали туда, как рабов на галеру, и отправили в Японию. Итак, после шестилетней разлуки я возвращался на родину. При одной мысли об этом сердце мое наполнялось радостью.

В трюме было жарко, и мы все время проводили на палубе, распевая песни. Военные, любовные, народные — словом, все, какие только знали. Мы были сыты, муштрой нас не донимали, только и было у нас дела что песни петь. Пели, однако, только солдаты, а господа офицеры попрятались и не подавали признаков жизни.

— Все они военные преступники. Пусть только появятся, живо закатаем в бамбуковую штору и в море, — открыто грозились солдаты.