Две березы на холме

И мы бы поговорили с ним о Летучем голландце, об океанском мраке, у которого нет берегов, только клубящиеся косматые облака и блестки звезд в их разрывах — сверху, а снизу — космы океанских валов.

А теперь есть и у неба своя легенда. Правда же, Лешка? Ведь можно представить: вот среди ночной тишины, когда на какие-то часы, может, замерли бои, бесшумной тенью из туч или облаков выносится самолет, и это самое страшное — видеть беззвучный его полет! Враги тогда мечутся в панике, если случается им заметить его, прежде чем бледный и тоже бесшумный огонь — вроде молнии без грома, — вырвавшийся из бомбовых люков, поразит их всех! И может, он не один, такой самолет, может, их много — вечных странников неба, мстящих врагу!

Я рассказала бы это Лешке, и он бы понял, как глупо то, что мы ссоримся, деремся, не разговариваем и боимся друг друга…

Вот что было под латами в моем сердце и под шлемом в моей голове, когда по темной улице мимо пригревшихся под снежными шапками домов шли мы, неслышно ступая валенками по каменно-укатанной дороге, и морозная пороша Млечного Пути да редкие звезды одни светили нам с черного неба. Но воздух уже чуть отдавал сырой тыквой. Где-то во рту оставался этот тыквенный привкус. Я не любила его. Сырую тыкву терпеть не могла. Но дело в том, что привкус ее в морозном воздухе означал близкую оттепель. Это была моя собственная примета. Сколько раз я пыталась поделиться этим своим наблюдением с девчатами или с родными, спрашивала: «Чувствуешь, будто тыквой отдает?» От меня отмахивались: «Ну тебя! Просто мороз, морозом и пахнет!»

Где-то шел Лешка. Или за нами, или в другую сторону направился. Я больше не боялась его. Я поняла почему-то, что он мне мстить не будет. Мне показалось, что и ему было неловко, когда Мария Степановна предложила нам выступать с ним вдвоем.

Как напряженно смотрел он в сторону, чуть шею не свернул.

— Зульфия, — сказала я, — как хорошо, что ты стала бабушкой!

— А чего она к тебе привязалась? — с необычной для себя грубостью спросила Зульфия. — Будешь да будешь, будто других нету! А Лешка-то молодец! Я и не думала! Думала, что только баловаться мастер!

А у меня сердце замерло: так было странно услышать имя Лешки как раз в тот миг, когда я одна про него думала.

«Зульфия! Может, ты колдунья? — спросила я ее, только не вслух, а про себя. И еще добавила: — А если колдунья, то добрая».

Пять овечек

— Что невеселы, нос повесили? — встретила нас тетя Еня. — Что поздно так? За Степана, что ли, наказаны были?

Мы переглянулись с Зульфией, рассмеялись:

— Еще очередь не дошла! У нас репетиция была. К смотру готовимся. Ох и есть охота!

Раздеваясь, поглядывала я на самовар, бушующий на столе. Видно, только-только из-под трубы. Живой!

— Это дело у нас, слава богу, поправимое! — отозвалась хозяйка. — Давайте побыстрей. Я уж отужинала без вас.

Как всегда после вечернего чая, тетя Еня налаживалась прясть. Она ни минуты просто так не сидела. Если все дела у ней во дворе и по избе переделаны, вяжет или прядет. Она вязала носки бойцам на фронт. И большую их часть отправляла как подарки, бесплатно. «Сколько же она всего напряла!» — думала я, глядя на бесконечное кружение веретена.

Наверное, потому, что «Красный сарафан» на репетиции вызвал разговоры о прялке, о льняной кудели, сейчас, лишь только увидела я тетю Еню за пряжей, мотив песни проснулся в мозгу, потек, вбирая в себя и сиплый шумок самовара, и звяканье чашек, и голос тети Ени, и тишину за окном…

Рано мою ко-о-осынькуНа две расплета-ать…

И под этот напев та стесненность, тяжесть, давившая мне сердце (или эту самую душу!), словно стронулась, стала таять, как ледок в теплой воде, и потекла, потекла, освобождая дыхание, но до конца не исчезая. Привязался же этот «Сарафан»! Вкрадчивый обман слов, вкрадчивая покорность матушки, тоска красной девицы, которую все равно уговорят. Тоска и несогласие все еще донимали меня. Текли, не кончаясь. Я поставила на блюдце чашку с морковным чаем так крепко, что сплеснула. И спросила угрюмо, просто чтобы сказать что-нибудь:

— А зачем косу на две расплетать, а, теть Ень?

— Это ты о чем?

— Так мы же «Не шей ты мне, матушка…» репетируем!

— Во-он что! Такую старинную? Смотри-ка! Ну-ну… — одобрительно кивнула тетя Еня. — А косу-то, одну косу, носили девушки. Замужние плели волосы в две. Вот, значит, и не хочет она замуж — рано, говорит, на две-то расплетать.

— А мы всегда две плетем, с детства! — задорно сказала Зульфия, и они засмеялись.

— Вам и горя мало — не переживать, замуж-то выходить, косу не делить, уж разделенная, — проговорила тетя Еня, смеясь. — Все и горе-то было, поди-ка, в косе.

— Несправедливая песня! — сказала я громко, чтоб заглушить их смех, и невпопад — шутливый же шел разговор!

— Зато красивая, — тихо произнесла тетя Еня, взглянув на меня с удивлением.

— Вот и плохо, что несправедливая, а красивая! Так не должно быть!