Две березы на холме

«Зульфия! Может, ты колдунья? - спросила я ее, только не вслух, а про себя. И еще добавила: - А если колдунья, то добрая».

Пять овечек

- Что невеселы, нос повесили? - встретила нас тетя Еня. - Что поздно так? За Степана, что ли, наказаны были?

Мы переглянулись с Зульфией, рассмеялись:

- Еще очередь не дошла! У нас репетиция была. К смотру готовимся. Ох и есть охота!

Раздеваясь, поглядывала я на самовар, бушующий на столе. Видно, только-только из-под трубы. Живой!

- Это дело у нас, слава богу, поправимое! - отозвалась хозяйка. - Давайте побыстрей. Я уж отужинала без вас.

Как всегда после вечернего чая, тетя Еня налаживалась прясть. Она ни минуты просто так не сидела. Если все дела у ней во дворе и по избе переделаны, вяжет или прядет. Она вязала носки бойцам на фронт. И большую их часть отправляла как подарки, бесплатно. «Сколько же она всего напряла!» - думала я, глядя на бесконечное кружение веретена.

Наверное, потому, что «Красный сарафан» на репетиции вызвал разговоры о прялке, о льняной кудели, сейчас, лишь только увидела я тетю Еню за пряжей, мотив песни проснулся в мозгу, потек, вбирая в себя и сиплый шумок самовара, и звяканье чашек, и голос тети Ени, и тишину за окном…

Рано мою ко-о-осыньку

На две расплета-ать…

И под этот напев та стесненность, тяжесть, давившая мне сердце (или эту самую душу!), словно стронулась, стала таять, как ледок в теплой воде, и потекла, потекла, освобождая дыхание, но до конца не исчезая. Привязался же этот «Сарафан»! Вкрадчивый обман слов, вкрадчивая покорность матушки, тоска красной девицы, которую все равно уговорят. Тоска и несогласие все еще донимали меня. Текли, не кончаясь. Я поставила на блюдце чашку с морковным чаем так крепко, что сплеснула. И спросила угрюмо,

просто чтобы сказать что-нибудь:

- А зачем косу на две расплетать, а, теть Ень?

- Это ты о чем?

- Так мы же «Не шей ты мне, матушка…» репетируем!

- Во-он что! Такую старинную? Смотри-ка! Ну-ну… - одобрительно кивнула тетя Еня. - А косу-то, одну косу, носили девушки. Замужние плели волосы в две. Вот, значит, и не хочет она замуж - рано, говорит, на две-то расплетать.

- А мы всегда две плетем, с детства! - задорно сказала Зульфия, и они засмеялись.

- Вам и горя мало - не переживать, замуж-то выходить, косу не делить, уж разделенная, - проговорила тетя Еня, смеясь. - Все и горе-то было, поди-ка, в косе.

- Несправедливая песня! - сказала я громко, чтоб заглушить их смех, и невпопад - шутливый же шел разговор!

- Зато красивая, - тихо произнесла тетя Еня, взглянув на меня с удивлением.

- Вот и плохо, что несправедливая, а красивая! Так не должно быть!

- Деваться-то некуда было девушкам… Вот и пелось про то покрасивей. Как-то оно не так обидно. Вишь: «И я молодешенька была такова. И мне те же в девушках пелися слова…» И напев под стать уговору - протяжный…

- Вот-вот, тетя Еня! Для обману все! Для обману!

Я и раньше чувствовала, что есть тут что-то! Да вот объяснить не могла!

- Не для обману, а для уговору! - смеется тетя Еня.

А Зульфия, которая молча слушала наш разговор, вдруг сказала, глубоко вздохнув:

- Нам песня строить и жить помогает…

От неожиданности я поперхнулась чаем. Глянула на Зульфию - она мне так лукаво подмигнула, - и, с радостью включаясь в игру, я охотно с ней согласилась:

- Она, как друг, и зовет и ведет.

И уже вместе с ней мы негромко допели:

И тот, кто с песней по жизни шагает,

Тот никогда и нигде не пропадет!

Урра! Вот это песня!!!

- Ну, слава богу, развеселились! - проговорила тетя Еня. - А то киснут и киснут. Одна молчит, другая к старине придирается. Вот, девчата, разгадайте лучше загадку:

Пять овечек стог подъедают,

Пять овечек прочь отбегают.

Мы смеемся: разгадка-то перед нашими глазами: это сама тетя Еня, пряха, ее работа!

Пальцы левой ее руки (пять-то овечек!), вытягивая волокно, подщипывают и подщипывают непрерывно кудель, привязанную к головке прялки. И пухлый комок кудели словно подтаивает снизу. Но ведь так и овечки: не могут высоко достать, кормясь у целого стога. И подъедают его снизу.

А другие пять овечек - на правой руке, - будто юлу, запуская веретено, убегают прочь вместе с ним. Ведь, раскрутившись, веретено, как живое, само бежит от прялки, натягивая и скручивая в нить волокно, выщипнутое пряхой. А ее ладонь только чуть придерживает, направляет его бег. Веретену не убежать дальше вольно откинутой руки пряхи. Вновь подтолкнутое пальцами, оно возвращается, теперь наматывая спряденную нить на свое толстенькое и все полнеющее брюшко.

И опять сучат сильные пальцы тонкое жало веретена, и опять смело отпускают его пробежаться, разлететься. И снова, и опять… Снова и опять… Рука с веретеном снует, как челнок: ближе к прялке - прочь от нее, ближе - и прочь… Подъедают овечки стог. А другие пять - убегают.

Какая удивительная работа! Такая однообразная, она завораживает, как движение волн, как длинные строфы стихов.

Вглядываясь сейчас с особым вниманием в фигуру нашей хозяйки, отрешенную и сосредоточенную, я подумала… Подумала, сколько уже веков сидит вот так пряха…