Две кругосветки

С королём приплыли Кабри и ещё какой-то дикарь, татуированный с ног до самой шеи. Старпом только рот разинул, когда испещрённый замысловатыми нукагивскими узорами дикарь небрежно осведомился по-русски:

— А Раевский-то где?

При ближайшем рассмотрении дикарь оказался графом Толстым.

— Они с Робертсом на «Неве», со вчерашнего вечера, — пробормотал Ратманов, дивясь, как радикально изменился облик гвардии поручика за три дня его отсутствия на шлюпе. — На что он вам сдался?

Толстой только разочарованно поднял бровь, не считая нужным утруждать себя лишними объяснениями. «Надо же, этому паршивцу Раевскому опять повезло. Будто в рубашке родился!» — подумал он.

Будучи любимцем Фортуны, граф всегда искренне удивлялся, встречая людей, к которым судьба оказывалась не менее благосклонна.

Тапега тем временем заглянул в капитанскую каюту. Там сидел Крузенштерн, завёрнутый в салфетку, с густой мыльной пеной на щеках. Рядом стоял денщик Стёпка со сверкающей острой бритвой в руке. Капитан скосил глаза и приветственно махнул нежданному посетителю рукой из-под салфетки.

Тапега, по обыкновению, сразу ринулся к большому зеркалу, чтобы полюбоваться своим отражением, а потом зачарованно уставился на то, как Стёпка ловко бреет щёки капитана стальной бритвой, периодически аккуратно вытирая её о висящую на левом локте салфетку. На Нукагиве мужчины тоже брились, оставляя лишь маленький пучок волос в середине подбородка, но эта процедура была не слишком комфортабельной, во всяком случае, с точки зрения европейца: бриться приходилось острой морской раковиной.

Когда парикмахер обрызгал, наконец, гладко выбритое лицо капитана одеколоном, Тапега даже застонал от зависти, жадно принюхиваясь к разлившемуся в воздухе приятному запаху лаванды.

Крузенштерн, видя, сколь много эмоций вызывает у короля процесс бритья, решил сделать ему приятное — велел после себя побрить и гостя, а после — обязательно умыть его душистой водой. Туземец обрадовался, воссел на табурет, завёрнутый в полотенце, и с довольным видом выставил вперёд подбородок.

Его величество побрили, умыли, угостили оладьями с мёдом, которые он страсть как полюбил, после чего благоухающий Тапега отплыл восвояси.

* * *

Через час — было как раз время обеда, — к Крузенштерну явился вахтенный и доложил, что Тапега вернулся. На этот раз король вместе с переводчиком и каким-то своим родственником захватил с собой туземца — владельца свиньи, который вроде бы готов был обменять животное на маленького попугая.

Сам король, едва ступив на борт, тут же проследовал в каюту капитана, да так и застрял там, любуясь своим отражением в большом зеркале.

Крузенштерн, меж тем, быстро проглотил щи из солонины, и через десять минут уже выскочил на шканцы: свинья была делом первостепенной важности. Каково же было его удивление, когда он увидел, что недовольный островитянин отплывает восвояси, так и не расставшись со своим громко хрюкающим сокровищем!

— Куда это он? — удивился капитан «Надежды», с сожалением глядя на удаляющуюся от шлюпа свинью, которую уже почитал своею, потому что полагал, что маленький попугай — вполне разумная плата за жаркое для господ офицеров плюс матросский суп на наваристом мясном бульоне.

Кабри, подозрительно бегая глазами, ответил, что островитянин рассердился от того, что ему не дали попугая.

— Как не дали? — возмутился Крузенштерн. — Велите ему вернуться!

Однако, вопреки ожиданиям, островитянин не только не вернулся, но принялся ещё быстрее грести к берегу. Родственник короля тоже поспешил удрать, сиганув в воду прямо с борта.

— А этот-то куда? — недоумевал Крузенштерн.

— Он хочет догнать лодку и уговорить туземца со свиньёй вернуться, — объяснил Кабри, глядя куда-то поверх капитанского плеча.

— Этот человек, похоже, что-то недоговаривает, — понизив голос, поделился с капитаном своими сомнениями старпом.

Крузенштерн задумался. Всё это было как-то странно.

Глава 36. Вампиры яда не боятся

В первой половине того же дня от «Невы» отчалил баркас, гружёный пустыми бочками для пресной воды. Матросы дружно налегали на вёсла, и долгожданный берег с каждой минутой всё приближался.

Было жарко. Сверкание воды слепило, больно резало глаз. На корабле, под натянутым над палубой тентом, не так припекало. Здесь же, на открытой воде, солнце палило вовсю. Руся, по всегдашней своей рассеянности ещё с вечера забывший фуражку на «Надежде» (нарушив, кстати, тем самым приказ Крузенштерна не выходить на палубу без головных уборов), сидел, прикрывая темя ладонью. Вздыхая и кряхтя, он ёрзал по банке[57] и мечтал поскорее скрыться куда-нибудь от проклятых солнечных лучей. Когда до берега осталось совсем немного, юнга Раевский жалобно спросил у мичмана:

— Можно, как причалим… Можно мне сразу в тень?

Мичман, истолковав его просьбу по-своему, понимающе подмигнул Руслану и снисходительно махнул рукой — валяй, мол, если с утра фруктами объелся.