Две повести о тайнах истории

Что такое «везет»

— Некоторые говорят: везет Толстову, — вот в чем дело! — иронически ответил мне Толстов, когда я однажды спросил его, чем объяснить его постоянное «счастье» в раскопках. Но в тоне Сергея Павловича слышалось столько сарказма, что можно было поручиться: подобные реплики отравили ему не один год жизни.

Я решился задать свой вопрос не сразу после того, как приехал на раскопки. Думаю, что если бы спросил Толстова об этом в первый день знакомства, то, может быть, не дождался б ответа вовсе. Разговоры на подобные темы либо пресекают с самого начала, либо они становятся откровенными до конца. А Сергей Павлович Толстов, несмотря на то что к нему сразу же располагала его простота в обращении с людьми, все-таки не производил впечатления человека, столь уж охотно раскрывающегося перед любым собеседником. Восторженное утверждение шофера Коли, что Толстов только и ждет того, чтобы излить перед кем-нибудь душу, по-моему, было ошибочным. Наоборот, Толстов поначалу, как мне показалось, предпочитал сам присмотреться к новому человеку.

Итак, после паузы он продолжал.

(Впрочем, одна оговорка: даже стенограмма не в состоянии совершенно тождественно воссоздать речь человека, особенно если он говорит живо, если беседа непринужденная, если в ней не меньшую роль, чем слово произнесенное, играет порой слово недосказанное, а также усмешка, пауза, взгляд, жест, наконец, такая деталь, как долго раскуриваемая папироса. Поэтому я предпочту передать дальнейшие высказывания Толстова в этой беседе, которую я, по старой журналистской привычке, немедленно по ее окончании занес в блокнот, все-таки своими словами.)

Итак, развивая начатую им мысль, Толстов с немалой грустью сказал мне, что, пожалуй, самое обидное для него в объяснении его успехов одним «везеньем» заключалось в том, что такие реплики позволяли себе бросать в его адрес не только враги. Легко ли было переносить это! Легко ли было выслушивать бездумное: «Эко диво, что Толстов в пустыне, где никто из археологов не пробовал своих сил до него, нашел невесть что! Просто нетронутый угол и удача!» Однако почему же лишь Толстову удача? Почему никто еще до него не заинтересовался пустыней с достаточной настойчивостью? Может быть, главное все-таки не в «везенье», а в том, что Толстов — прежде всего

советский ученый, считающий, что история — это история прежде всего трудящихся масс? И именно поэтому он принялся за изучение памятников деятельности масс, а не за отыскивание экзотических раритетов, годных лишь на то, чтобы сиять в коллекциях меценатов. Да, он с легкостью откажется от раритетов. Ему, советскому археологу, куда нужнее не драгоценности из царских усыпальниц, не клады, которые нередко только одни могут окупить за рубежом затраты на археологическую экспедицию. Его обеспечивает куда более щедрый меценат: народ! Поэтому он, советский ученый, спокойно раскапывает то, что не представляет никакой денежной ценности, но зато восстанавливает черты истории народа: и землянки простых жителей города, чтобы они воссоздали подлинный быт, и примитивные орудия труда земледельца… Недаром только после того, как археологические раскопки стали у нас при советской власти государственным делом, так двинулось вперед изучение деревенского, сельского быта народов нашей страны в прошлом. Ведь на находку драгоценностей в лесной деревушке заведомо не приходится рассчитывать!

Так не в этом ли главное: в возможностях, которые дает ученому советская власть, и в том направлении мыслей и интересов ученого, которым обогащает его марксизм? Ведь именно поэтому молодой археолог Толстов сразу же решил, что ему ценнее проследить, как пульсировала оросительная сеть, в которую народ вложил все свое мастерство, нежели охотиться за какой-нибудь, пусть и уникальной, безделушкой шаха.

Я спрашиваю Толстова:

— Сергей Павлович, ну, а почему вы заинтересовались именно древним Хорезмом?

Он отвечает мне, что еще в студенческие годы занимался этнографией народов Поволжья: татарами, марийцами, чувашами. Изучая их материальную культуру, обнаружил, что она тесно связана со Средней Азией: судя по всему, именно туда вели следы многих орнаментов — мотивы различных вышивок. При первой возможности он и отправился в Хорезм и Туркмению — места, наиболее близкие к Поволжью. И увидел, что движется по правильному пути: связи оказались еще более глубокими, чем предполагал. Но когда дело коснулось общих вопросов культуры Средней Азии, с чем он столкнулся, конечно, немедленно, то тут очутился перед сплошным белым пятном. Какую бы концепцию ни принимался строить, все они оказывались на песке: вопросы социально-экономической истории не были разработаны никак. Пришлось самому заняться этим. А затем уж совсем «заболел» Хорезмом… Если не считать перерыва во время войны, то он с тех пор каждый год тут.