Две судьбы

Я примечаю одно место в вашем письме, на которое еще не отвечал. Вы спрашиваете, была ли более серьезная причина постоянно скрывать ее лицо под вуалью, чем та, на которую она обыкновенно ссылалась окружающим ее. Это правда, что она страдала болезненной чувствительностью от действия света. Также правда, что это был не единственный и не худший результат болезни, постигшей ее. Она имела другую причину скрывать свое лицо — причину, известную только двум лицам: доктору, живущему в деревне близ дома ее отца, и мне. Мы оба обязались не открывать никому на свете того, что видели одни наши глаза. Мы сохраняли ее ужасную тайну даже от ее отца и унесем эту тайну в могилу. Мне нечего больше сказать об этом печальном предмете тому, по поручению кого вы пишите. Когда он будет думать о ней теперь, пусть думает о красоте, которую не может испортить телесная болезнь, — красоте свободного духа, вечно счастливого в союзе с ангелами Господними.

Я могу прибавить, прежде чем кончу это письмо, что бедный, старый отец не останется в печальном одиночестве в доме у озера. Он проведет свою остальную жизнь у меня. Моя добрая жена будет заботиться о нем, а мои дети станут напоминать ему о более светлой стороне жизни".

Так кончалось письмо. Я положил его и вышел. Моя уединенная комната напоминала о неумолимо наступающем одиночестве в моей жизни. Мои интересы в этом хлопотливом свете ограничивались теперь одной целью — заботой о слабеющем здоровье моей матери. Из двух женщин, сердца которых участливо бились с моим, одна лежала в могиле, а другая была потеряна для меня на чужой стороне. На дороге у моря я встретил матушку в маленьком кабриолете, медленно двигавшемся под теплым зимним солнцем. Я отпустил лакея, бывшего с ней, и пошел возле кабриолета с вожжами в руках. Мы спокойно болтали о пустяках. Я закрыл глаза на печальную будущность, открывавшуюся передо мной, и старался в промежутках, свободных от воспоминаний, жить безропотно сегодняшним днем.

Глава XXXII

МНЕНИЕ ДОКТОРА

Прошло шесть месяцев. Снова наступило лето.

Миновало время разлуки. Продленная моими заботами, жизнь моей матушки подошла к концу. Она умерла на моих руках, ее последние слова были сказаны мне, ее последний взгляд на земле принадлежал мне. Я теперь, в самом прямом и печальном значении этого слова, один на свете.

Горе, постигшее меня, наложило на меня некоторые обязанности, исполнение которых требовало личного присутствия в Лондоне. Мой дом отдан внаймы, и я остановился в гостинице. Друг мой сэр Джемс, он также в Лондоне по делу, занимает комнаты возле моих. Мы завтракаем и обедаем вместе в моей гостиной. Пока одиночество для меня ужасно, а между тем я в обществе бывать не смогу: мне неприятны просто знакомые.

Однако, по предложению сэра Джемса, мы пригласили к себе обедать одного гостя, которого нельзя считать обыкновенным посетителем. Доктор, предупредивший меня о критическом состоянии здоровья моей матери, хотел узнать от меня об ее последних минутах. Он не может терять своего драгоценного времени по утрам и приехал к нам в обеденный час, когда больные оставляют ему возможность посещать друзей.

Обед почти кончился. Я сделал над собой усилие сохранить самообладание и в нескольких словах рассказал простую историю о последних днях матушки на земле. Потом разговор перешел на предметы, неинтересные для меня. Моя душа успокоилась после сделанных над собой усилий, ко мне вернулась моя наблюдательность.

Мало-помалу, пока разговор продолжался, я заметил кое-что в поведении знаменитого доктора, что сначала привело меня в недоумение, а потом возбудило мое подозрение о какой-то причине его присутствия, в которой он не признавался и которая касалась меня.