Две тайны Аптекаря

— Я расскажу тебе всё, — сказал он. — Мне придется начать очень издалека, из моего детства, — он остановился. — Если ты хочешь, я сделаю чай.

— Нет, спасибо. — Я покачала головой и отодвинулась на диване подальше.

Ни пить ни есть в этом доме я категорически не собиралась. Марк молча кивнул.

— Это кольцо принадлежало моей матери, — сказал он. — Она была актрисой. Не слишком выдающейся. Зато она была выдающимся манипулятором. На сцене она блистала не часто, зато дома у нас с лихвой хватало сцен. — Он приподнялся со стула и поднял с пола кусок большой фотографии. — Вот.

С фотографии на меня смотрела та самая женщина, что невероятным образом оказалась на стене в моем доме.

— Красивая, — тихо сказала я.

Я не знала, как лучше себя вести, потому что боялась новых вспышек внезапной ярости. Марк снова кивнул.

— Да, у нее была прекрасная внешность, но для карьеры в театре или кино этого оказалось мало. Сколько я помню, она всё время ходила на просмотры, прослушивания, и однажды ей даже дали роль в фильме. Крошечную, на пять минут. Но это был ее персональный «Оскар». Она играла… — Он сделал глубокий вдох. — Птицу. Райскую птицу. Я тогда был совсем маленьким, но хорошо запомнил, как она выглядела, какой у нее был грим. Я знал, что моя мама волшебница, потому что умеет превращаться. И еще я всё время ее ждал. Ее почти никогда не было дома, а я всё время ждал. Я смотрел на картинку в книжке, на ту птицу в плаще, помнишь, я тебе рассказывал, так вот, мне казалось, что это моя мама, что сейчас она превратилась в птицу и улетела, но совсем скоро она ко мне вернется, она прилетит. Часами я просиживал у окна, прижавшись лбом к стеклу, и мне становилось так холодно, что начинала болеть голова. А потом мама наконец-то возвращалась. Она редко возвращалась в хорошем настроении. В основном она злилась. Она раздражалась из-за того, что ее не брали на роли, злилась на более успешных актрис, на никчемные сценарии, на бездарных режиссеров — и искала виноватых. Виноватым всегда оказывался я. Она никогда не была довольна мной, ей всегда было мало. У меня никогда не было достаточно высоких для нее оценок, даже если я заканчивал четверть на все пятерки, я умудрялся разочаровывать ее на каждом шагу — я не так ходил, ел, пил, говорил… Она повторяла, что я ее наказание, что из меня ничего не выйдет, что меня никто не полюбит. Что мне вообще не нужна любовь, ведь я ее недостоин, и любить меня может только она одна, потому что она моя мать, и я ее крест. Что я не смогу быть с кем-то вместе, этот мир никогда не примет меня, я тут никому не нужен. Разве я человек?

У меня по спине побежали мурашки.

— Когда я был совсем маленьким, она просто кричала на меня, я очень хорошо помню, как я боялся. Я так сильно ее любил, мою маму, просто невозможно так сильно кого-то любить, и одновременно ужасно боялся ее голоса, когда она кричала. А потом я чуть-чуть подрос, и она стала меня бить, она давала мне пощечины. Она всё время давала мне пощечины. Видимо, натренировалась в своем театре. Ей, наверное, казалось, что это красиво. Она замахивалась, высоко, ее ладонь взлетала, и она била меня. Всегда дважды. Вот так, один раз. И потом тыльной стороной… — Он показал и замолчал. — На руке было кольцо. Да, то самое, которое у тебя. Я его ненавидел. У него очень острый край там, где монограмма, где буквы, ты знаешь…

Я старалась не заплакать и почти не дышала.

— И когда она била, это было очень больно, потому что кольцо впивалось в меня. У меня даже остался шрам вот тут. — Он показал на щеку у виска. — Иногда даже до крови, но мама этого как будто не замечала. А после этих приступов ярости на нее находила какая-то безумная волна любви, когда она бесконечно причитала, что я ее любимый мальчик. Но это была неправильная любовь, это была такая снисходительная любовь, как будто к больному, убогому… От которой чувствуешь себя только несчастным… У нее никогда не было родительской гордости, она никогда не радовалась за меня, а только жалела, так свысока, и в этом было столько жалости к себе самой, что я готов был разорваться, настолько виноватым перед ней я себя чувствовал.

Он встал и прошелся по комнате, наступая на обрывки бумаги и разбросанные вещи, как будто не замечая их.

— Чем больше она понимала, что из ее блистательной карьеры ничего не выйдет, тем злее она становилась. Ей уже не нужны были поводы, чтобы сорваться на меня и ударить. Она говорила жуткие вещи, а я ей верил.

— Марк, — тихо сказала я. — Как это может быть? Ты же такой красивый, такой талантливый…

Он улыбнулся одним уголком рта.

— Об этом я не знал, — сказал он. — Она говорила, что я ни на что не гожусь и что только она знает, как правильно. Что я ничего не смогу без нее. Но однажды я вдруг понял, что я сильный. Что-то во мне оборвалось или, наоборот, взорвалось после ее очередной сцены, и я почувствовал, что могу с ней справиться. Что я смогу без нее. Хотя нет, той мысли я тогда почти не допускал. Мне было тогда лет пятнадцать.

— Ты ударил ее в ответ?