Честертон Гилберт Кийт

Двенадцать человек

Г.К. Честертон

Двенадцать человек

Недавно, когда я размышлял о нравственности и о мистере X. Питте, меня схватили и сунули на скамью подсудимых. Хватали меня довольно долго, но мне это показалось и внезапным и необыкновенным. Ведь я пострадал за то, что живу в Баттерси, а моя фамилия начинается на Ч. Оглядевшись, я увидел, что суд кишит жителями Баттерси, начинающимися на Ч. Кажется, набирая присяжных, всегда руководствуются этим слепым фанатическим принципом. По знаку свыше Баттерси очищают от всех Ч и предоставляют ему управляться при помощи других букв. Здесь не хватает Чемберпача, там - Чиззлопопа; три Честерфилда покинули родное гнездо; дети плачут по Чеджербою; женщина жить не может без своего Чоффинтона, и нет ей утешения. Мы же, смелые Ч из Баттерси, которым сам черт не брат, размещаемся на скамье и приносим клятву старичку, похожему на впавшего в детство военного фельдшера. В конце концов, нам удается понять, что мы будем верой и правдой решать спор между Его Величеством королем и подсудимым - хотя ни того, ни другого мы еще не видели.

В ту самую минуту, когда я подумал, не решают ли этот спор преступник с королем в ближайшей пивной, над барьером появилась глава подсудимого. Обвиняли его в краже велосипедов. Он был как две капли воды похож на моего друга. Мы вникли в кражу велосипедов. Мы выяснили, какую роль сыграл в ней Его Величество, какую - подсудимый. И после краткого, но веского спора мы пришли к выводу, что король в это дело не замешан. Потом мы занялись женщиной, которая не заботилась о детях, и поняли по ее виду, что никто не заботится о ней.

И вот, пока перед моими глазами проходили эти лица, а в мозгу мелькали эти мысли, сердце переполнила жестокая жалость и жестокий страх; никогда и никто не сумел их выразить, но именно они с сотворения мира таятся почти во всех стихах и поэмах. Очень трудно объяснить их; может быть, кое-что разъяснится, если я скажу, что трагедия высшее выражение бесконечной ценности человеческой жизни. Никогда еще я не подходил так близко к страданию; и никогда не стоял так далеко от пессимизма. Я бы не говорил об этих тяжелых делах - говорить о них слишком тяжко; но я упоминаю о них по особой причине. Я говорю о них потому, что из горнила этих дел вышла не лишенная знаменательности общественная или политическая формула. Четко, как никогда, я понял, что такое суд присяжных и почему мы должны сохранить его во что бы то ни стало.

В наше время все больше усиливается профессионализм. Мы предпочитаем профессиональных солдат, потому что они лучше сражаются, профессиональных певцов, потому что они лучше поют, танцоров - потому что они лучше танцуют, весельчаков потому что они лучше веселятся. Многие считают, что это относится и к суду и к политике, фабианцы, например, уверены, что большую часть общественных дел нужно переложить на специалистов. А многие законники хотят, чтобы взятый со стороны присяжный уступил все свои полномочия профессионалусудье.

Конечно, если бы мир был разумен, я не видел бы в этом ничего дурного. Однако тот, кто знает жизнь, узнает рано или поздно, что четыре или пять важнейших и полезнейших истин весьма парадоксальны. Другими словами, они практически неоспоримы, но звучат странно. Такова, например, безупречная истина, гласящая, что больше всех радуется тот, кто не гонится за удовольствиями. Таков и парадокс мужества: чтобы избежать смерти, надо не думать о ней. И вот один из четырех парадоксов, которые следовало бы сообщать грудным детям, сводится к следующему: чем больше мы смотрим, тем меньше видим; чем больше учимся - тем меньше знаем. Фабианцы были бы совершенно правы, если бы специалист с каждым днем все лучше разбирался в деле. Но это не так. Он разбирается все хуже. Точно так же тот, кто не упражняется постоянно в смирении и благодарности, видит все хуже и хуже красоту и значительность неба или камней.

Страшно и нелегко мстить за других. Но и к этому можно привыкнуть - ведь привыкнуть можно и к солнцу. И самое страшное во всей машине правосудия, во всех судах, магистратах, судьях, поверенных, полисменах, сыщиках - не то, что они плохи (есть и хорошие), не то, что они глупы (есть и умные), а то, что они привыкли.

Они не видят на скамье подсудимых подсудимого; они видят привычную фигуру на привычном месте. Они не видят ужаса судоговорения - они видят механизм своей работы. И потому, ведомая здоровым чутьем, христианская цивилизация мудро порешила вливать в их тела свежую кровь, а в мозги - свежие мысли людей с улицы. В суде должны быть люди, способные видеть судью, толпу, грубые лица убийц и полисменов, пустые лица зевак, призрачное лицо адвоката, - видеть ясно и четко, как видят новый балет посетители премьеры.