Двенадцать детей Парижа

Больше ему не нужно выдерживать испытания любви, нести ее непомерный груз, жить со страхом, неизменно сопутствующим ей. Госпитальера захлестнула волна огромного облегчения. Он содрогнулся от отвращения к самому себе, но ничего не мог с этим поделать. В голове у него словно всплывали и лопались воздушные пузырьки. Он больше не полюбит. И больше никого не потеряет. Хватит с него потерь – их даже слишком много! Тангейзер не чувствовал жалости к себе, не мог ее чувствовать. Не жалел он и других. Ему не нужна была жалость, он ее не заслужил. И пользы она ему не принесет, как не приносила никогда ни одному человеку. И страдать он тоже не будет. Усилием воли обуздает страдание – его бесполезная вездесущность стала вызывать у Матиаса отвращение. Карлы больше нет, теперь его ничто не связывает, и он будет свободен. Свободен погрузиться в пучину ненависти и смерти. Свободен отбросить сантименты, надежду и радость – все эти признаки слабости. Свободен бродить по самым мрачным уголкам земли и собственной души. Свободен стать тем, к чему раз за разом склоняла его судьба: зверем, наконец избавившимся от страданий, присущих человеку.

Но лестница никуда не делась.

Как и то, что он увидит наверху.

– Хозяин? – послышался сзади детский голос.

Тангейзер наклонился вперед, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал. Он даже не заметил, что его подопечные уже здесь. Подняв голову, рыцарь увидел на улице Грегуара и Юсти, притихших и встревоженных. Они боялись за него. Матиас рассмеялся, и огарки свечей погасли.

– Хозяин? – Подростки явно беспокоились за его разум.

– Грегуар, приведи Клементину, – попросил иоаннит. – И налей ей воды в ведро. А ты, Юсти, иди сюда.

Гугенот остановился у края густой темно-красной жидкости на полу.

– Через заднюю дверь, – сказал ему Тангейзер, большим пальцем указывая себе за спину.

Юсти исчез за углом.

Нужно ли посылать парня наверх?

И сможет ли он пойти туда сам?

Конечно, сможет, но брезгливость и бесчисленные ужасы, которые госпитальер видел на протяжении нескольких десятилетий, удерживали его от очередного тяжелого испытания. В его памяти хранится достаточно мертвых женщин. Он боялся, что вид Карлы лишит его способности мыслить здраво. Ему хотелось сеять смерть. Парижане убили его жену. Его нерожденного ребенка. От этой мысли – а вместе с ней на него внезапно обрушился поток образов и звуков, голос Карлы на рассвете, ее лицо, озаренное страстью, смех, которым она встречала глупости мужа, – все мышцы его тела словно окаменели в пароксизме страсти, безумного желания разрушений, хаоса, насилия, уничтожения. Он пойдет по рекам крови. Очистит себя от налипшей грязи человечности.

Тангейзер дрожал, словно в приступе лихорадки.

– Я принес вам воды, сударь, – подошел к нему Юсти.

Матиас повернулся. Челюсти у него свело с такой силой, что он не смог их разомкнуть. Кивнув, иоаннит взял чашу. Рука его тряслась, и он с трудом сделал несколько глотков. Ему нужно было пойти наверх одному, но он был не в состоянии сдвинуться с места.

– Юсти, мне требуется твоя помощь, – сказал рыцарь мальчику. – Я хочу, чтобы ты поднялся по лестнице, всё там осмотрел, а потом рассказал мне, что видел. Рассказал всё. Это будет отвратительно. Сможешь?

Подросток пристально смотрел на него:

– Да, сударь.

– Там будут трупы, но трупы ты уже видел. И для тебя они чужие.

– Я понимаю.

– Понимаешь?

– Вы не хотите видеть мертвую жену.

– Нет, не хочу. И не просто мертвую, а…

– Понимаю. Я видел своих мертвых братьев.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Тангейзеру стало стыдно.

– Спасибо, – сказал он.

Юсти стал подниматься по лестнице, переступая через осколки стекла. Не успели его ноги скрыться из виду, как он остановился и крикнул вниз:

– Здесь, на лестничной площадке, мужчина! Его проткнули много раз. Он старый, старше вас. Наверное, слуга или повар – у него красные руки.

– Молодец. Иди дальше.

Матиас ждал, глупо и трусливо, хотя совесть призывала его последовать за гугенотом.

– Я в гостиной, – донесся до него голос Юсти. – Тут мертвые мальчики, два мертвых мальчика. Заколотые. Девочка, вся в ранах… О Боже! Все мертвы!

Он на секунду умолк, но затем заговорил снова:

– Женщина в окне. Нога привязана к золотистому шнуру. А шнур к оконной раме. Она довольно старая… хотя, может, и не очень… трудно сказать. Она вся порезана, а ее…

– Да, я видел, – отозвался госпитальер. – Думаю, это мадам д’Обре. Кто-то еще?

– Нет. Трое мертвых детей, слуга и висящая женщина. Тут все пусто. Ни ковров, ни картин, ни мебели. Ничего не осталось.

– Хорошо. Иди в следующую комнату.

– Это спальня.