Двенадцать детей Парижа

Поднявшись на холм между жавшимися друг к другу ветхими домишками, граф де Ла Пенотье понял, что перестал ориентироваться в городе. Он знал, что им нужно двигаться на восток и на юг, но любая улица могла за какую-то сотню шагов дважды сменить направление, а потом закончиться тупиком или таким узким проходом, что его плечи задевали стены зданий. Оставалось надеяться на девочек. Матиас видел, что от всего увиденного их ужас постепенно вытесняется отчаянием. Тем не менее сестры держались стойко, и вскоре они снова очутились на Гран-рю Сен-Жак, недалеко от ворот. Госпитальер замкнул очередной круг из тех, что ему предстояло пройти по извилистым улочкам Парижа.

«Конюшня Энгеля» была открыта. Тангейзер завел лошадь во двор, взял у Паскаль ружье и помог девочкам спешиться. Потом он закрыл ворота на улицу и опустил засов, открыв при этом окошко в верхней половине калитки.

– Налейте ведро Клементине, – сказал он, указывая на бочку с водой.

Внутри он увидел Энгеля – если это действительно был хозяин конюшни, – повешенного на веревке, привязанной к балке перекрытия. Конюх был голым, а его лицо смотрело в сторону. Почерневшие пальцы левой руки были зажаты между веревкой и горлом. Ноги ниже колена опухли и приобрели цвет маринованной свеклы. Видимо, его повесили вчера вечером, а может, и раньше. В конюшне было тихо, а беглый осмотр показал, что все лошади исчезли. Причин тут могло быть несколько, но иоаннита они не интересовали. Его волновало отсутствие Грегуара и Юсти: для этого имелось гораздо больше возможных объяснений, причем в большинстве своем мрачных.

Рыцарь смешал в ведре мякину, толченый ячмень и бобы и отнес все это во двор Клементине. Паскаль и Флер наблюдали, как животное ест. Вернувшись в конюшню, Матиас нашел парусину, которой накрывают повозку, и расстелил ее под Энгелем. Потом он перерезал веревку, и застывшее тело опустилось на ткань, не испачкав ничего вокруг. Тангейзер завернул труп, вынес его на улицу и выбросил чуть дальше, за кучей мусора. Когда он возвращался с парусиной под мышкой, девочки ничего не спросили. Несмотря на мякину, которую иоаннит добавил в ведро, чтобы кобыла ела как можно дольше, ломовая лошадь быстро разделалась с ячменем и бобами. Матиас отвел ее к кристаллам соли, которые она стала лизать. Сестры продолжили с любопытством наблюдать за ней, показывая друг другу на забавные ужимки животного.

Тангейзера тронули их улыбки, эти неожиданные проявления чувств. Ему не хотелось вспоминать ужасы, которые девочкам пришлось увидеть и ответственность за которые лежала на нем. Не следовало позволять Паскаль убивать актеров. Госпитальер удивлялся, почему эта очевидная мысль вовремя не пришла ему в голову. Похоже, он совсем перестал соображать. Теперь рыцарь попытался использовать логику и составить план действий, но любой план предполагал некий результат, желаемый и достижимый, – а сформулировать, чего он хочет, мужчина не мог. Ясно было лишь одно: все, что он делал с момента прибытия в Париж, было неправильным, все его решения оказались ошибочными. У иоаннита возникло ощущение, что он стоит на краю вселенной и ему некуда идти, кроме как за этот край.

Тангейзер сел на скамью и обхватил голову руками с видом человека, пришедшего к концу пути, который он считал бесконечным. Ему пришлось сесть, иначе он бы просто рухнул на колени, придавленный неизмеримой тяжестью своего отчаяния. Ему уже приходилось оплакивать тех, кого он любил. Многих. Это чувство было более сильным, чем скорбь, отчаяние или чувство вины. В перегонном кубе его души бурлили другие, еще более горькие элементы. А дистиллят отравлял его. Матиас сжал голову, словно хотел выдавить из нее этот яд, как сок из граната. Волосы его были покрыты липкой коркой, которая таяла под его пальцами, по шее потекла струйка жидкости. Он содрогнулся от отвращения. Кровавый человек в кровавом городе этого кровавого мира. Госпитальер задрожал, как в лихорадке. Он ждал, когда пройдет этот приступ – если вообще пройдет.

Сестры подошли к скамье и сели рядом: Паскаль слева, Флер справа. Тангейзер не смотрел на них. Девочки осиротели и были выброшены из привычной жизни. Им пришлось видеть и слышать то, что должны видеть и слышать только проклятые Богом. Они сидели молча, сложив руки на коленях. А потом заплакали – одновременно. Обе плакали тихо, с достоинством, словно не хотели беспокоить Матиаса, – им просто нужно было быть рядом с ним.

Рыцарь жаждал одиночества. Забота о сестрах не входила в его планы. Их тихие слезы жгли его сердце. Он хотел, чтобы душа Карлы заполнила его разум и сердце, хотел увидеть ее лицо, услышать ее голос – в отличие от него она знала бы, как утешить девочек. В этом он не сомневался. Горе бурлило внутри, опускаясь в пустоту его души, словно задремавший зверь, который в любую минуту может проснуться, и Тангейзеру стало страшно. Больше всего он боялся, что эта бойня на его совести. Хуже того – что на его совести убийство Карлы и их ребенка.