Двенадцать детей Парижа

Грегуар сунул руку под рубашку, вытащил сверток мятой ткани, пропитанной потом и водой, и протянул своему господину. Только увидев мокрую ленту, которой был перевязан сверток, тот сообразил, что это крестильная сорочка.

Перекрестившись, он приблизился к гробу.

Покойная лежала головой к алтарю. Иоаннит замер.

Тело было незнакомым ему. Рост, формы, телосложение – всё было другим.

Тангейзер ринулся вперед. Труп был завернут в белую простыню, край которой закрывал лицо. Рыцарь откинул ткань. Перед ним было женское лицо – восковое, серое, обезличенное смертью.

Но это была не Карла.

Матиас уронил сорочку на пол.

Он приготовился к боли, но никак не к полной растерянности. Конечно, он испытал облегчение от того, что мертвое тело не принадлежало его жене, но это облегчение было абстрактным – мыслью, а не чувством. Бремя страдания почти раздавило госпитальера. Такого груза ему еще не приходилось нести. Ни что-то материальное – сталь, камень, – ни даже любовь не могли сравниться с этой тяжестью. Но Тангейзер выдержал. Страдание стало его неотъемлемой частью. Он превратился в человека, который носит страдание в себе, и оно не уничтожило его. Может, у него не было на него права? И страдание исчезло? Но разве может исчезнуть подобная тяжесть? Тем не менее она испарилась за одно мгновение, оставив после себя пустоту. Рыцарь ничего не чувствовал.

Он подумал о женщинах, которых сегодня сделал вдовами, о детях, которые уже никогда не увидят отцов, о горе, которое сеял без оглядки и жалости.

Пустоту в его душе заполнил страх, который уничтожила смерть Карлы. Матиас уже привык к ней, как и к тяжелому грузу страдания, причем привык быстрее, чем вдовы.

Он снова повернулся к гробу, в котором не было его супруги.

Где она?

Жива ли?

Страх рвался наружу, грозя уничтожить его окончательно, завершить то, что начало горе.

Если Карла жива, он может снова ее потерять. Хотя неизвестно, хватит ли у него сил оплакать ее во второй раз. Если не хватит, он недостоин жить.

Даже если Карлу не убили в особняке д’Обре, убежать она не могла. Свидетельством тому было тело Алтана Саваса. Только смерть могла заставить серба оставить свою госпожу. С этого мгновения грабители могли делать с ней все, что пожелают. И Тангейзер мог представить их желания. Оставить ее в живых они могли лишь ради развлечения. Кое-кому нравятся беременные женщины. Карла находилась у них в руках целый день – вместе с ребенком, которого она носила. Жива ли она или негодяи позабавились с ней, а потом убили? Матиас никогда не узнает, мог ли он спасти ее от того и другого.

Вот в чем причина его вины и его страхов. Вовсе не горе остановило его на лестнице дома д’Обре и уж точно не малодушие. Это было чувство вины, потому что он виновен: в том, что оказался плохим мужем, в эгоизме, тщеславии и невнимании, в том, что оставил ее одну, во всех неверных решениях, которые принимал в Париже, в том, что опоздал. Это был страх, потому что он многого боялся: отцовства и связанных с ним обязанностей, потери свободы, рождения еще одного мертвого ребенка.

Вот почему у него не хватило смелости подняться по лестнице и встретить обвинения, которые предъявили бы ему мертвое тело Карлы и собственная совесть. И своей трусостью он еще раз предал любимую женщину, бросил ее на поругание чудовищам, поддавшись праведному гневу и жалости к самому себе.

Раньше он не знал, что такое чувство вины и страх.

Теперь знает. И они останутся с ним навечно.

Хватит.

Хватит страха, вины и отвращения к самому себе!

Все это – и вечность тоже – может подождать до завтра.

Тангейзер посмотрел на распятие над алтарем. Он не сомневался, что душа его темна. Но о тьме он тоже ничего не знал. Иоаннит не стал молиться. Свет ему не нужен. Опускается ночь, и сквозь нее его проведет только тьма.

Рыцарь призвал на помощь холодную ярость. И она пришла.

Ла Фосс сидел на полу в коридоре, разглядывая свои раны. Тангейзер схватил его за голову, вцепившись пальцами в его лицо под скулами, рывком поднял на ноги и прижал к стене. Глаза священника закатились, как у заарканенной коровы. Он вскрикнул от боли в пережатых лицевых нервах.

– Где моя жена?

– Не знаю! Я пытался вам сказать, что в гробу…

– Она жива?

– Я не знаю!

Боль была так сильна, что извивающийся отец Филипп отважился схватить запястья Матиаса, за что получил удар коленом в пах, после чего рыцарь надавил на его лицо еще сильнее.

– Где моя жена? – повторил госпитальер.

– Думаете, я что-то скрываю? Думаете, я боюсь чего-то больше, чем вас? Я боюсь вас больше, чем Бога! И всем сердцем жалею, что не знаю, где искать вашу жену. Господи Иисусе, этого даже они не знают! Пожалуйста, не мучайте меня! Прошу вас…

Тангейзер отпустил его. Священник обмяк, но Матиас заставил его выпрямиться.

– Что значит «даже они не знают»? – спросил он.

– Я слышал слова Кристьена, которые вырвались у него при виде тела. Он вспыльчивый человек. Он пришел в ярость. Сказал, что это другая женщина, словно я не знал Симону лучше его.

– Что именно он сказал?

– Пожалуйста, позвольте мне объяснить! Я не могу дышать.

Иоаннит убрал ладонь с груди Ла Фосса.