Двенадцать детей Парижа

– Вы скормили моих братьев собакам, – напомнил Матиасу Юсти.

– Стефано, ты можешь идти. – Тангейзер повернулся к юному гугеноту. – Что ты сказал?

– Вы не позволили надругаться над Колиньи, но скормили моих братьев собакам, – повторил мальчик.

– Тут речь идет о разных принципах! – вспылил Тангейзер. – О разных традициях.

– Потому что мы поляки? – спросил Юсти.

– Конечно, нет. Я считал вас норманнами – уж больно вы задиристые.

– Есть ли у нашего мира достойное будущее, когда люди скармливают друг друга собакам?

– Не знаю. Но точно знаю, что слишком умные молодые люди рано сходят в могилу и ты избежал этой участи по меньшей мере дважды.

– У моих братьев нет могилы. Чем я лучше их?

– Собаки или черви – Богу и дьяволу все равно, что бы ни утверждали разные религии. Твои братья приехали из Польши, чтобы умереть. Их имена были занесены в черную книгу судьбы еще до того, как они пересекли Одер. Возможно, твое тоже.

– И ваше.

– Многие пытались перевернуть страницу с моим именем, но находили там свое собственное.

Юсти умолк. Тангейзер же решил, что теперь неподходящее время для сочувствия.

– Ты для меня обуза, но я тебя не брошу, – сказал он резко. – Я взял тебя под защиту, но ты не пленник. Если мое общество так тебя злит, можешь идти своей дорогой. Но если мы вместе, ты должен прекратить эту истерику. В противном случае смерть заберет тебя – как просроченный долг. Возможно, вместе с Грегуаром.

В этот момент из-за угла показался и сам Грегуар, который вел за собой огромную серую кобылу. Матиасу всего раз в жизни приходилось видеть лошадь таких размеров – она тащила телегу с пушечными ядрами весом в три сотни английских центнеров. Вне всякого сомнения, это было необыкновенное животное – с горбатым носом, широкой грудью, необъятным крупом и изящной белой бахромой над копытами размером с тарелку для мяса. На шкуре лошади виднелись следы плохого обращения в этом городе, слишком ничтожном, чтобы оценить ее достоинства. Шрамы, ожоги и отметины от несчастных случаев, следы от жестоких ударов плюгавых людей, оскорбленных ее соседством, – подобные следы часто оставляет в большой душе этот мир, которому она доставляет неудобство своим существованием.

Все это вызывало сочувствие госпитальера. Но тщеславие не зря считается одним из тяжких пороков – после великолепных животных у свиты Гиза, которым он позавидовал, покрытая шрамами и нескладная кобыла показалась ему недостойной для передвижения по Парижу.

Маленькому слуге каким-то образом удалось надеть седло на это огромное животное.

– Грегуар, это же ломовая лошадь. Она чуть ли не выше меня! – сердито хмыкнул Матиас.

Мальчик пробормотал что-то неразборчивое, и Тангейзер указал пальцем себе на ухо.

– Это самая лучшая лошадь. – Грегуар предпринял вторую попытку. – Посмотрите на нее – спокойная, сильная, не пугливая. Все остальные, красивые кони, испугались стрельбы, дыма и запаха крови, а эта жевала сено. Остальные лошади деревенские, а она знает Париж. Ее ничто не испугает. И еще – она не убежит, когда вы оставите ее у таверны. И еще – вы будете сидеть высоко над грязью. И еще – в Париже столько народу на улицах, прямо от стены до стены, а Клементина уберет толпу с вашего пути. И еще, самое главное – я прислонил ухо к ее груди и услышал, что у нее сердце большое, как церковный колокол.

– Клементина? – Тангейзер рассчитывал на другую кличку, больше подходящую для боевого коня.

– Мне кажется, что она Клементина. Вам не нравится?

– Мне нравится, – вмешался Юсти. – Я тоже считаю, что ее зовут Клементиной. Самое подходящее имя.

Мальчики смотрели на иоаннита, словно ожидая вердикта Соломона.

– Мне тоже нравится, – согласился рыцарь.

Он подошел к громадной кобыле и посмотрел на нее, давая ей время для знакомства. У Клементины не было никаких причин ему доверять, и она поступила мудро – просто фыркнула, отложив окончательное суждение. Тангейзер не стал проверять ее зубы, поскольку она сочла бы это унизительным – а портить отношения с лошадью было все равно что вступать в спор со святым Иеронимом. Госпитальер пробормотал несколько ласковых слов на турецком и был вознагражден ржанием, от которого у него завибрировала грудная клетка. Посчитав это предварительным согласием, Матиас вскочил в седло.

Грегуар точно отрегулировал длину стремян, и как только зад Тангейзера коснулся кожаного седла, он понял, что парень выбрал превосходную лошадь. С этой высоты, которая сама по себе вызывала изумление, все мерзости внизу – сложенные словно вязанки дров тела, солдаты, шлепающие по засохшей крови и раздевающие мертвых, влажные облака порохового дыма – выглядели не такими гнетущими. Даже воздух казался не таким отравленным, хотя назвать его чистым все же было нельзя. Свет на востоке стал ярче. Бедра, позвоночник, сердце – все тело Матиаса слилось с могучим живым существом, независимым от него, с большой и чистой душой, бесстрашной, несмотря на все перенесенные тяготы. Он почувствовал, как восстанавливаются его душевные силы.