Двенадцать детей Парижа

Матиас окинул взглядом огромное, вызывавшее священный трепет внутреннее пространство собора.

– Петрус Грубениус был убежден, что все это сооружение построено на принципах священной геометрии, как один громадный алхимический сосуд, – начал объяснять он своим спутникам. – То есть это в определенном смысле тигель, а также текст, которому не нужны слова. Но не только. Это еще и космический корабль для путешествия за пределы времени, чьим духовным лоцманом является Гермес Трисмегист[20]. Если же мы согласимся – вместе с Петрусом, а также с одним или двумя его последователями из госпитальеров, – что месса представляет собой воплощение Великого делания[21], а семь таинств символизируют те алхимические процессы, целью которых является трансмутация материи в дух и духа в материю, то Нотр-Дам де Пари действительно становится нашей Матерью, священным центром, утробой, из которой мы должны возродиться для свободы и просвещения.

Грегуар и Юсти смотрели на своего покровителя с вежливым вниманием.

– Я могу расшифровать эти головоломки не лучше тех шлюх, – продолжал он. – Тайны, в которые были посвящены лучшие из нас, уже никогда не будут разгаданы – по крайней мере на этой земле. Мы обречены ощупью пробираться в сумерках, вечно убеждая себя, что видим рассвет. Мы все – короли, убийцы, младенцы, шлюхи – приходим в этот мир в отчаянии и в надежде вдохнуть суть Божества. Однако самое большее, что нам удается, – это почувствовать, как много мы потеряли. Но я уверен, что эти младенцы из своей колыбели, поставленной на этом священном судне, видят дальше, чем мудрейший из пророков. Именно этим ты и отличаешься от остальных, Грегуар, потому что когда-то тоже видел так далеко.

– Но я ничего не помню, хозяин, – развел руками мальчик.

– Твой разум забыл, но душа помнит. А теперь скажи, ты знаешь, как подняться на северную колокольню?

Лицо Грегуара осветилось радостью.

– Знаю, хозяин. Идите за мной.

Он привел своих спутников к двери, которая, однако, оказалась запертой.

– Я могу вам помочь, мой господин? – послышался позади них чей-то голос.

Тангейзер оглянулся.

Человек, произнесший эти слова, смотрел на него, повернувшись вполоборота, поскольку мочился на стену собора. Это был тучный молодой парень. Закончив, он отодвинулся от стены. Люцифер потрусил к нему, и Матиас похлопал обоих мальчиков по плечам:

– Это ваша собака. Вы должны следить за ней.

Пес, проявивший удивительную брезгливость и умудрившийся не замочить лап, понюхал лужицу и задрал ногу, чтобы утвердить свое превосходство над оставившим ее парнем. Молодой человек отступил на полшага, словно собирался замахнуться на дворнягу ногой.

– Любезный! Эта наша собака! – крикнул ему Юсти.

Незнакомец окинул мальчиков презрительным взглядом, и на его лице отразилось сожаление, что у них есть покровитель. Потом он посмотрел на госпитальера. Лицо у него было красивое, как у херувима, но в то же время грубое, не просто сформированное пороками этого мира, а рожденное для них. Возможно, ему было не больше пятнадцати лет. Они узнали друг друга, но рыцарь не мог вспомнить, где видел этого парня.

– Если ваша светлость хочет уединиться с мальчиками на лестнице, я могу это устроить, – предложил ему юноша. – Я могу устроить все, что доставит вам удовольствие.

Тангейзер решил, что имеет полное право убить его здесь и сейчас, в притворе собора Нотр-Дам, во время воскресной мессы. Но его остановили две вынырнувшие из полутьмы детские фигурки – словно голос сутенера был гласом трубы. Красная киноварь делала рты двух юных девочек похожими на раны, глаза у них запали от чего-то более ужасного, чем физические страдания, более долгого, чем скорбь, и более разрушительного, чем страх. Это были те самые девочки-близнецы, что пытались продать себя иоанниту вчера, в день его приезда в город. Толстый сутенер, в силу своей профессии обязанный запоминать людей и обстоятельства, выставил ладонь у себя за спиной.

Его подчиненные остановились.

– Я хочу подняться на самый верх колокольни, – сказал Тангейзер.

– На самый верх? – Сутенер привык иметь дело с причудливыми сексуальными фантазиями, но эта просьба показалась ему странной. – Но там четыре сотни ступеней. Так мне говорили.

– Если у тебя есть ключ, открой дверь. Я заплачу.

– Вы же не допустите, чтобы эти две милые девочки голодали, правда, сударь?

– Я не хочу девочек. Я хочу на крышу.

– Я знаю, что вы не хотите девочек, сударь, но…

– Открывай дверь и бери монету. Иначе я возьму ключ сам.

Сутенер был груб, как того требовала его работа, – он мог напугать женщин и девочек, а также мужчин, плативших за их унижение. Но не такого человека, как Матиас. Он поморщился, словно от ложки уксуса, тронул ключ, висевший у него на шее на шнурке, и посмотрел на врученную ему монету:

– Целый соль за такой пустяк? – Толстяк улыбнулся. – Многие и за день столько не зарабатывают.