Двенадцать обреченных

И мне теперь почему-то не казалось уже, что Генка спятил. Могло такое быть. И даже возникают уже варианты. Можно просчитать, что некто, с пылу, с жару, в минуту аффекта пытается убить кого-то одного из компании, не считаясь с тем, что могут погибнуть с ним вместе еще чуть не десять человек. Вариант второй: некто хочет убить всех или почти всех. Вариант третий: некто и потом, не смутившись неудачей, даже понимая, что Гиви знает о попытке, много лет готовит вторую попытку. Вариант четвертый: некто больше ничего не реализует, ничего не повторяет, он сам, скажем, уже помер. В общем: «двенадцать негритят пошли купаться в море». И так ли уж интересно теперь и важно выяснять — кто? Разве что в случае «третьего варианта». Да, я знаю этих людей, думаю, что знаю, но и никогда никаких подозрений у меня не возникало, даже если попытаться резонерствовать на темы о вечном зле и потемках чужой души. На кой черт! Хотя, конечно, не следует огорчать умирающего…

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Генка, — только ты не все знаешь. Ты знаешь, что из той компании умерли трое. Но их уже стало четверо, а из тех трех… Гиви погиб при неясных обстоятельствах, правда, уж десять лет прошло. А четвертая, та «тигрица» Худур Смурова, она ведь тоже — не своей смертью.

— Я про нее и не знал. Ну, в наше время…

— Вот и узнай.

Он показал пальцем на письменный стол:

— Синяя тетрадка. Я хотел сперва, чтобы Галя отдала тебе тетрадь после моей смерти, а потом решил лично… передать эстафету.

Свет настольной лампы падал сейчас так, что сквозь истончившиеся ткани его лица явственно проступал череп. Нет, пожалуй, двух недель не протянет.

Я прошел к столу и взял тетрадь.

— Ну вот, — прошептал он, — я тебя знаю, ты не отступишь.

— А что же ты раньше?

— Я выжидал. Там, в тетрадке, есть. А с Худур — не успел… У меня сейчас начнутся ночные боли. Ты уходи. Прощай.

Галя словно подслушивала и появилась тотчас. Я не нашелся, что сказать, только «пока», и, уходя, оглядывался, пытаясь запомнить желтое лицо на мягкой подушке, утонувшее в постели плоское тело…

— А как же ты с ним?

Галя стояла в прихожей, машинально вытирая фартуком мокрые руки:

— Медсестру наняла. У него почти каждую ночь боли. Сама делаю уколы.

Она осунулась, тоскливые глаза. Но держится деловито, просто, не жалуется. Казалась раньше такой черноглазой вертлявой пичугой…

— Он два месяца назад стал вдруг кровью харкать… а сейчас, вот на той неделе врач был, сказал, что дней через десять… Да ничего, я уже все пережила, у меня все готово. Я позвоню. А это, — она кивнула на тетрадь, — он убежден был давно, что кто-то из давней вашей компании по одному убивает вас всех. И убил бы всех сразу, да вы больше не собирались вместе.

— Ладно, попробую, — неуверенно сказал я, — что-то узнаю.

Я не знал, как уйти, с какими словами. Она помогла мне. Ей было некогда.

— Ну, давай. Я позвоню и приглашу на скромные поминки… нет, ты не понял, будет очень узкий круг, только родственники и ты. Как… душеприказчик.

На улице я постоял, соображая. Почему-то мне очень захотелось успеть найти убийцу за три-четыре дня. Хотя это совершенно было немыслимо. В некоем лихорадочном раже я пошел к телефонной будке.

От витрины и от фонаря падал двойной (желтый и зеленый) свет на форзац тетради, где были Генкой переписаны, зачеркнуты и снова четко и черно вписаны телефонные номера живых.

— Это Андрей. Я узнал о вашем несчастье от Геннадия. Да, я тот Андрей.

Близкий, грубый голос грохотал (с акцентом) в ухо:

— Худур убили. Да кто сейчас расследует?! Бардак! Я тебя помню, приходи, посидим, помянем. Ладно. Запиши, как проехать.

Глава 2

Я ехал и вспоминал. На общение с Мнемозиной мне дан был школьный урок — минут сорок пять. Худур определили мне в помощники около пятнадцати лет тому назад, ей тогда было двадцать. Представилась она чрезвычайно оригинально (так ей казалось): влезла на стул и стала вращаться и вертеть задом:

— Оценил, начальник? И имей в виду — я восточная женщина! Как фигурка? А что я умею! В постели!

Потом на меня обрушились: истерические всплески, неуемная болтливость, безрассудная (тоже, как казалось) наглость, мощная, как тогда кто-то определил, «подгребательная энергия». Машинистка уже на второй день, в момент, когда Худур вышла, сказала с ненавистью, вполголоса:

— Какая алчная женщина! Все под себя будет грести! Надо гнать!

Потом машинистка Лариса мнение свое изменила.

Худур же замелькала всюду. Врала легко, от слов своих тут же отказывалась, морочила голову, заговаривала зубы. Зубы у нее самой были ослепительные, глаза черные, с неразличимыми зрачками, этакой раскосой, асимметричной посадки. Грубая, но точная косметика. Охотно рассказывала о себе: