Двенадцать поэтов 1812 года

Батюшков надеялся, что назначение Павла Алексеевича на прокурорское место избавит семью сестры от постоянной бедности. Но в этой заботе была и общественная сторона. Поэт был убежден, что Отечество остро нуждается в таких неподкупных, хорошо образованных и порядочных людях, каким был Павел Алексеевич Шипилов. Батюшков не сомневался, что будет понят Иваном Ивановичем Дмитриевым, в котором видел не столько министра юстиции, сколько старшего собрата по поэзии.

Кстати, Константин Николаевич с детства хорошо представлял себе особенности прокурорской службы, ведь его отец еще в царствование Екатерины II был губернским прокурором в Вологде, а потом в Вятке. Тогда Николай Львович Батюшков проявил себя защитником бедных, притесняемых и оклеветанных. За свою принципиальность он был обойден чинами и в конце концов оказался уволен от должности^[329].

Павел Алексеевич Шипилов в юности служил переводчиком в Коллегии иностранных дел и немало помог еще более юному тогда Батюшкову в знакомстве с новинками зарубежной литературы. Шипилов и сам писал стихи, переводил поэзию, изредка печатался. В Вологду его привела любовь к Елизавете Батюшковой. Павлу Шипилову было всего восемнадцать лет, когда он оставил престижную петербургскую службу и посвятил себя семье.

Забота шурина тронула Павла Алексеевича, но перспектива стать видным чиновником совершенно не обрадовала его. Шипилов понимал, что, обретя достаток и положение, он почти неизбежно потеряет нравственный покой, поскольку окажется среди множества искушений и соблазнов. Человек глубоко верующий, Павел Алексеевич готов был и дальше терпеть нужду и воспитывать детей в самых скромных условиях, но не подвергать испытаниям свою совесть. 11 апреля 1812 года он прямо написал Батюшкову: «Любезный брат, для этого места нужен или умной и в законах сведущий человек, или, попросту сказать, алтынник^[330]. Последним быть не могу, а первым и хотел бы, но не знаю, достанет ли на то моих способностей… Впрочем, здесь слышно, что на место Остолопова определяется какой-то Зиновьев; тем лучше — у желающих и достойных перебивать шпагу не хочу…» Помня, что Батюшков сам испытывает затруднения с определением на государственную службу, Шипилов с житейской мудростью прибавляет: «Благосклонность Ивана Ивановича Дмитриева тебе и самому пригодится. Итак, не спеши просить его для других: не всякий вельможа любит, чтоб его много просили…»

Батюшков же к тому времени решил, что если и служить, то по ведомству иностранных дел, но никак не юстиции. Отец, Николай Львович, вдоволь насмотревшийся на российское правосудие, поддержал его в этом. «Припряженному быть к приказному столу, — писал Николай Львович сыну, — есть дело для тебя невозможное. Я знаю всю цену достоинства твоего, знаю, сколь несносно читать, а иногда и подписывать: высечь кнутом, вырвать ноздри, послать на каторгу — а за что и почто Бог ведает»^[331]

.

Прошли апрель, май, июнь, началась война. В Вологде о вторжении Наполеона узнали 15 июля, когда прискакал нарочный из Петербурга. Перед лицом грозных событий все слухи о передвижениях начальства стыдливо затихли. Павел Алексеевич Шипилов, бывший некоторое время пятисотенным начальником в Вологодском земском войске, собрался вступать в ополчение.

И тут вдруг в конце августа Остолопов получает предписание явиться в Петербург.

Глава вторая

Дорожные размышления мои были не очень приятны.

А. С. Пушкин. Капитанская дочка

Разбойники с большой дороги. — Схватка с неизвестными. — Две картечи в висок. — Секретная миссия? — Прозаическое назначение

Итак, простившись с женой и детьми и в тревожном предчувствии самых резких перемен в своей судьбе, Николай Остолопов отправляется в путь. За несколько верст до Череповца карету прокурора остановили неизвестные.

Дорога на Петербург пролегала здесь через леса, но эти места не были какими-то особенно глухими и дикими. Народ окрестный жил законопослушно и мирно, ни о каких шайках и набегах здесь не слышали со Смутного времени. Поэтому скорее тут можно было ожидать французов, решивших внезапным маневром захватить стратегически важный путь на север, чем доморощенных робингудов. О французах, скорее всего, и подумал Остолопов в первую минуту. Заслышав же русскую речь, он мог вполне успокоиться. В сумерках нападавших легко было принять за казаков, чьи разъезды в связи с суровым военным временем регулярно встречались на пути к столице.