Двенадцать поэтов 1812 года

Наконец-то принесли ответное послание от Остолопова. Оказалось, что Николай Федорович просто не мог показаться людям — он еще не успел оправиться от ранения. Картечные выстрелы разбойников (Измайлов утверждал, что выстрелов было два), будучи произведенными с близкого расстояния, сильно обожгли лицо.

Могу ль явиться я с повязкой,С ужасной, черной головой,Как с обгорелой булавой?Злодеи на меня напали,Ограбили и пощелкалиТак сильно, крепко, что чуть-чуть

Не привелося мне махнутьТуда…Но дело, право, не о том:По чести, в незнакомый домПредстать уродом очень стыдно.И так уж поневоле видно,Я должен неучтивым быть,

Сперва тебя к себе просить.Приди — прошу и ожидаю…

В начале ноября Вяземский навестил Остолопова. Скорее всего, их встреча выглядела примерно так. После ужина и чтения вслух взаимных посланий поэты обратились к карте России. На ней Николай Федорович красным карандашом отмечал ход военного противостояния. После обстоятельного рассказа о своем видении кампании Остолопов доверительно сообщил:

— А ведь я написал эпитафию для Наполеона.

— Не поторопились ли вы, Николай Федорович? — изумился Вяземский.

— Да, возможно, я первый, — задумчиво сказал Остолопов, — кто дерзнул на то, чтобы написать о Наполеоне в погребальном жанре.

— Сделайте милость, прочитайте.

— Извольте. Итак, «Эпитафия Наполеону»:

Прохожий, обо мне ты не жалей нимало!

Когда бы жив я был — тогда б тебя не стало.

Вяземский вздохнул:

— Вот и меня чуть было не стало. При Бородине две лошади подо мной убило.

— Расскажите что-нибудь о сражении.

— Пока — увольте. Память сокрыла Бородино и не возвращает. Но когда-нибудь вернет сей долг непременно. Тогда и пущусь в воспоминания.

Чтобы развлечь нового приятеля, князь захватил с собой последние полученные им письма с новостями. Среди них было и письмо Александра Ивановича Тургенева, в котором были такие обнадеживающие слова: «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического, а зарево Москвы и Смоленска рано или поздно осветит нам путь к Парижу».

Николай Федорович так воспламенился тургеневской мыслью, что через несколько дней прочитал Вяземскому стихи, которые заканчивались почти победно: «Нам зарево Москвы осветит путь к Парижу»^[345].

Осенью 1812 года трудно было верить, что наша армия опрокинет Наполеона, а тем более дойдет до Парижа. Вяземский, похвалив стихи Николая Федоровича, в отношении войны остался осторожным скептиком. А быть может, и подумал об Остолопове: «А не вызван ли столь безоглядный патриотизм ранением в голову? Не последствия ли это разбойничьей картечи? Бедняга…»

Прошло совсем немного времени, и оказалось, что Тургенев, а за ним и Остолопов исход войны и участь Наполеона предрекли с удивительной точностью. Вяземский признал это в своих воспоминаниях, не удержавшись, впрочем, от легкой иронии: «Таким образом, в нашем вологодском захолустье выведен был ясно и непогрешительно вопрос, который в то время мог казаться еще сомнительным и в глазах отважнейших полководцев, и в глазах дальновидных политиков. Недаром говорят, что поэт есть вещий. Мог ли Наполеон вообразить, что он имел в Остолопове своего злого вещего и что отречение, подписанное им в Фонтенебло в 1814 году, было еще в 1812 году дело уже порешенное губернским прокурором в Вологде?»^[346]

Расположение и доверие Вяземского к Остолопову было столь высоко, что, уезжая с семьей из Вологды в Ярославль, он оставляет Николаю Остолопову на хранение свои рукописи. Но это будет в феврале 1813 года.

А на дворе был еще тревожный декабрь. Из Остафьева пришли утешительные сообщения о том, что усадьба не пострадала. «Благое Провидение, — писал Вяземский Тургеневу 12 декабря, — не захотело лишить меня места, к которому я по многому привязан душою. И исполнителем воли его была швейцарка, девица Boehr, жившая у Карамзиных при детях и отправившаяся в Остафьево во время приближения французов к Москве; она храбростью своею и благоразумием защищала от врагов, более месяца беспрестанно набегающих, мою деревню и заслужила от крестьян прозвание храброй мамзели, а от меня — беспредельную благодарность…»^[347]

Но все-таки надо было самому проведать дом в Остафьеве и выяснить, можно ли везти обратно семью. После Рождества Вяземский выехал в Москву.