Двенадцать поэтов 1812 года

Глинка же видел свою маленькую победу в том, что в канун лета 1812 года на Кузнецком мосту (а это был фешенебельный торговый центр тогдашней Москвы) исчезли вывески Викторины Пеш, Антуанетты Лапотер и лавки à la Corbeille au temple du bon gout^[181], a появились вывески с именами Карпа Майкова и Ивана Пузырева. Для Батюшкова это была лишь смена декораций, ничего не меняющая по существу.

Батюшков высмеял Сергея Глинку в шуточном стихотворении «Видения на берегах Леты». Впрочем, досталось почти всем известным литераторам того времени. По воле автора все они один за другим переносятся в лучший из миров и там заново знакомятся. Батюшков очень точно схватил всем знакомую непоседливость и заполошность Глинки, который и на тот свет будто забегает лишь на минутку:

…«Уф! я устал, подайте стул,Позвольте мне, я очень славен.

Бессмертен я, пока забавен».— «Кто ж ты?» — «Я Русский и поэт.Бегом бегу, лечу за славой,Мне враг чужой рассудок здравый.Для Русских прав мой толк кривой,

И в том клянусь моей сумой».— «Да кто же ты?» — «Жан-Жак я Русский,Расин и Юнг, и Локк я Русский,Три драмы Русских сочинил

Для Русских; нет уж боле силПисать для Русских драмы слезны;Труды мои все бесполезны!Вина тому — разврат умов»^[182].

Вспоминая почти полвека спустя эту историю, Петр Андреевич Вяземский писал: «Некоторые литераторы смеялись над литературным старообрядством Глинки, но смеялись без озлобления, добросовестно… Тогда все было как-то молодо и опрометчиво: так много было веселости и остроумия, что не знали, как сбывать их. Стреляли ими зря в противников и неприятелей, как ни попало. Батюшков, тогда еще на первых шагах своего блистательного поприща, написал замысловатую и прелестную шутку: „Видение на берегах Леты“. Русские поэты и прозаики на берегу реки являются пред судом Миноса… Глинка первый смеялся всем этим шуткам и продолжал свое дело. Впрочем, сердиться было и не за что… Литераторы составляли общину, а не междоусобицу, разделенную на акциях. Каждый мог иметь свое мнение, но в каждом писателе видел брата и уважал его, уважая себя…»

Что правда, то правда: Глинка не умел держать зла. 3 января 1810 года Батюшков писал Гнедичу: «Видел, видел, видел у Глинки весь Парнас, весь сумасшедших дом: Мерзлякова, Жуковского, Иванова, всех… и признаюсь тебе, что много видел. Однако ж сказать ли тебе правду? Именно: мне стыдно перед Глинкой, который обласкал меня, как брата, как родного, а я…»

В 1816 году Николай Гнедич будет готовить издание сочинений Батюшкова и захочет включить туда «Видения на берегах Леты», считая, что на старые добрые шутки уже никто не обидится. Батюшков пришел в ужас от намерений друга: «„Лету“ ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит…»^[183]

* * *

Глинка покинул город 2 сентября, в самый день вступления французов. На афишных тумбах еще можно было заметить афиши, извещавшие о спектакле «Наталья, боярская дочь» в Новом Императорском театре на Арбате. Глинка был автором инсценировки этой повести Карамзина.

Накануне, 1 сентября, Карамзин и Глинка случайно встретились на выезде из Москвы. Сцена получилась трагикомическая. Вот как ее описывает Юрий Михайлович Лотман в своей работе «Люди 1812 года»: «Николай Михайлович Карамзин, уезжая из Москвы (он покидал ее одним из последних, успев спасти лишь рукописи своей „Истории Государства Российского“), встретил при выезде из города своего старого знакомца, известного патриота, добродушного Сергея Глинку. Глинка — человек неуравновешенный, легко соединявший исключительную мягкость души с вспышками крайнего энтузиазма, — находился на вершине трагического восторга. Стоя в толпе возбужденного народа и почему-то размахивая большим ломтем арбуза, он пророчествовал о будущем ходе событий. Увидев Карамзина, Глинка обратился к нему с трагическим вопросом: „Куда же это вы удаляетесь? Ведь вот они приближаются, друзья-то ваши! Или наконец вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных! Ну, с Богом! Добрый путь вам!“ Карамзин молча сжался в глубине кареты — и вовремя: дискуссия с Глинкой в раскаленной атмосфере этого дня могла стоить писателю жизни»^[184].