Дверь в стене тоннеля

Спорить с ним было и бесполезно, и опасно. Еремеев отшвырнул стул, загораживавший выход из гостиной, и двинулся в комнату Карины. Вошел без стука.

– Пошли, Карина! Вставай.

– Умираю – спать хочется…

– Надо идти. Пойдем!

– Куда еще?

– В баню.

– Не остроумно.

– Говорю в баню, значит, в баню! У меня на участке только баня и осталась. Дом сгорел. Там вполне переночевать можно.

– А здесь нельзя? – нехотя приподнялась Карина.

– Видишь ли, нас некоторым образом выставляют. Политические платформы у нас не сошлись. Консенсус не нашли.

– А там найдем?

– Найдем. – Еремеев снова закинул на плечо Каринину сумку.

– Далеко?

– С километр.

– Охо-хо… Только уснула.

Они побрели на еремеевское пепелище и вошли в незапертую баню, забитую уцелевшими или слегка обгоревшими вещами. В небольшой парилке на двух полках были расстелены спальные мешки, изрядно прокопченные дымом пожарища. На них и улеглись. Карина на верхней полке, а Еремеев на нижней. Обоим пришлось слегка подогнуть ноги – вытянуться в полный рост парилка не позволяла. От волос Карины, свешивающихся вниз и едва не касавшихся лица Еремеева, шел тяжелый густосладкий дух розового масла.

«Больше всего на свете, – припомнилась булгаковская строчка, – пятый прокуратор Иудеи не любил запах розового масла». «А чего особенного, вполне приятный аромат», – подумал Еремеев, удерживаясь от соблазна погладить душистые волосы.

– Вот этой ночи уже не было бы в моей жизни, – отрешенно глядя в осиновые доски потолка, произнесла Карина. – А она есть. Как странно… Наверное, это уже другая жизнь.

– Другая, – подтвердил Еремеев. – Я живу уже в третьей своей жизни.

– Значит, ты везучий.

– Хотелось бы так думать.

– Ну надо же! Представить себе не могла, что после Венеции буду ночевать в какой-то хотьковской бане…

– Жизнь хороша своими контрастами, – вздохнул Еремеев. – Вчера Венеция, сегодня Хотьково…

– А завтра?

– Завтра Париж или Лос-Анджелес.

– Ростов-на-Дону.

– Да ну? – в рифму удивился Еремеев.

– Я к тетке уеду. Там меня никто не найдет.

– А здесь и подавно.

Она замолчала, прислушиваясь к шуму проходящего неподалеку поезда, потом спросила:

– А когда он вошел в комнату, у него в лице что-нибудь изменилось?

– У кого у «него»?

– У Лео. Ну, когда я вроде как мертвая лежала?

– У него-то?! – усмехнулся Еремеев. – И ты называешь это лицом?! У него на ряхе было одно – как бы не воскресла и не проговорилась. И еще – бежать отсюда побыстрее и подальше. Забудь его, он остался в другой жизни. Тебе Венеция понравилась?

– Спрашиваешь! Правда, жить там я бы не захотела. Сыро. Плесень. В каналах вонь. Это только туристам в охотку… Вот Езоло совсем другое дело! Там такие пляжи, коттеджи… А солнце! А море Средиземное! Вода синяя-синяя…

– Я видел.

– Где, в Езоло?

– Неподалеку. Через перископ подводной лодки.

– А зато я на яхте каталась. Целых три дня на яхте жила.

– Это как в «Греческой смоковнице», что ли?

– Ну, почти…

– Счастливая.

– А поехали в Ростов! Там тоже яхты есть.

– Нет, чтобы в Венецию пригласить.

– Да у тебя и паспорта заграничного нет.

– Сделаем.

– А что, это идея! Ты теперь состоятельный мэн. Свозите, Петя, девушку в Езоло! На ее бывшие баксы. А?!

– И свожу. Но тебе же в Ростов надо.

– Ростов подождет… Нет, в Венецию нельзя. Там у них все схвачено.

– У кого у «них»?

– У Гербария. Поедем лучше в Арабские Эмираты. Вот где кайф. И море синее, и яхты белые…

– Ты там тоже побывала?

– Нет. Подруга рассказывала. Она замуж вышла за одного абу-дабийца.

– И как дабиец?

Карина закинула руки за голову и мечтательно пропела:

Эх, гуляли мыэх, проказили…Очи черные душу сглазили.

Еремеев заворочался на своей полке.

– Хорошо поешь. Голос есть.

– Как говорила бабушка: и волос есть, и голос.

– А бабушка где?

– В Гродно.

– Как же ты из Гродно в Москву перебралась?

– Как-как… Вышла замуж – развелась. Скучно все это. Спокойной ночи!

Еремеев не ответил. Он уже спал, провалившись в темную яму, набитую черным пухом. И снилось ему синее море, белая яхта. Потом по мачте взбежал мохноногий паук-яйцеед. Голубая «мазда» выскочила на причал. Дельф рванулся из кокпита. Раздалась очередь, другая, третья…

Стучали в окно бани. Виноватый голос Тимофеева с трудом пробивался сквозь двойные стекла:

– Ну, вы это… Чего ушли-то!

– Спрашивает, гад! – Еремеев приподнялся на локте.

– Давайте это… Обратно. Ну мало чего я по пьяни намолол. Не сердись, Ерема! Ты вот мне ногу-то оттяпал, я и то не сержусь. Пойдемте, ребята! Завтрак стынет. Я уж приготовил все.

– А что на завтрак? – полюбопытствовала из своего мешка Карина.

– Яичницу из шести яиц сбацал! – воспрянул духом майор. – Тройная глазунья на сале с луком. Огурчики там. Тушенка. Кофе, если кто желает, со сгущенкой.

– Желает, желает!.. – свесила ноги с полки Карина. – Пойдем, что ли, Петя!

– Сама ты тетя Клепа! Не пойду. Его сейчас опять на политику поведет.

– Завязываю с политикой! – божился за оконцем майор. – Ну ее к Гайдару! Слова больше не скажу. Как огурец молчать буду! Идемте, братцы, а?!

И он действительно выполнил свое обещание – весь завтрак молчал как заклятый и только за кофе промолвил: