Двести лет вместе. Часть I. В дореволюционной России

Официальное расследование шло размеренно, последовательно – между тем Россия уже вдвинулась в Японскую войну. И гомельский процесс состоялся только в октябре 1904 – уже в раскалённой политической атмосфере.

Перед судом предстали 44 христианина и 36 евреев, и вызвано около 1000 свидетелей[1174]. От Бюро Защиты туда были посланы адвокаты – Слиозберг, Куперник, Мандельштам, Кальманович, Ратнер, Кроль. С еврейской точки зрения несправедливым было то, что среди подсудимых вообще состоял кто-либо из евреев: этим всему русскому еврейству «было как бы дано предостережение не прибегать к самообороне»

[1175]. С точки же зрения русской и правительственной «самооборона» в данном случае таковой и не являлась. Но адвокаты подсудимых евреев даже не занимались деталями, не указывали на реальные уничтожения еврейского имущества, а только: вскрыть «политические мотивы» погрома, например акцентировать, что еврейская молодёжь в той свалке кричала «долой самодержавие!». Вскоре же сами адвокаты решили: покинуть своих подзащитных и всем вместе уйти с суда в знак ещё бо́льшей демонстрации – повторить кишинёвский прецедент[1176].

Этот находчивый и революционный ход либеральной адвокатуры был вполне в духе декабря 1904 – взорвать само судоговорение!

После их ухода «процесс стал быстро подвигаться к концу», уже по сути событий. Часть евреев была оправдана, другая часть получила наказание не строже 5 месяцев, «осуждённым христианам было назначено наказание такое же, как и евреям»[1177]. В результате, осуждено было тех и других примерно поровну[1178].

* * *

Вползая в Японскую войну, недальновидно упорствуя в конфликте о правах на Корею, ни император Николай II, ни окружавшие его высшие сановники начисто не понимали, насколько уязвимо международное положение России со стороны Запада, и особенно со стороны «традиционно дружественной» Америки. Они совсем не учитывали и быстрорастущую силу западных финансистов, уже значительно влиявших на политику великих держав, при растущей их зависимости от кредита. В XIX веке такого явления ещё не было – и медлительное российское правительство не угналось уследить за ним.

А на Западе после кишинёвского погрома прочно укрепилось отвращение к России, представление как о засидевшемся чучеле, азиатской деспотической стране, где царит мрак, эксплуатация народа, безжалостное содержание революционеров в нечеловеческих страданиях и лишениях, а теперь вот – и массовые «тысячные» убийства евреев, и направляемые ведь самим правительством! (А правительство, как мы видели, не угналось рассеять эту извращённую версию вовремя, доказательно и энергично.) И на Западе стало вполне возможным, даже достойным, надеяться на скорейшую революцию в России: она была бы благом для всего мира, а в частности – для российских евреев.

И на всё это тут же наложились – и бездарность, и безпомощность, и неготовность в веде́нии той дальней войны против, тогда казалось, слабой, маленькой страны, и это – при открытой раздражённой оппозиции российской общественности, страстно желающей своей стране поражения.

Сочувствие Соединённых Штатов к Японии активно выражалось американской печатью. Американская пресса «приветствовала каждую японскую победу и не скрывала надежд, что Россия будет быстро и решительно побеждена»[1179]. О том, что симпатии президента Теодора Рузвельта были на стороне Японии и он поддерживал её, дважды упоминает Витте[1180]. И сам Рузвельт: «как только эта война разразилась, я довёл самым вежливым и дискретным образом до сведения Германии и Франции, что в случае антияпонской комбинации» в союзе с Россией, «я тотчас встану на сторону Японии и не остановлюсь в дальнейшем ни перед чем, что окажется нужным в её интересах»[1181]. Можно предположить, что такое отношение Рузвельта не могло остаться тайной для Японии.