Двести лет вместе. Часть первая

Вот свидетельствовал В. Шульгин: в 1899 в Киеве получили известия о петербургских студенческих волнениях. «Длиннейшие коридоры университета были заполнены жужжащей студенческой толпой. Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они «преобладали», т. е. они руководили этим мятущимся месивом в тужурках». Дальше – стали выбрасывать из аудиторий профессоров и небастующих студентов. Затем эта «чистая, святая молодёжь» подделала фотографические карточки, на которых было изображено избиение студентов казаками; эти карточки выдавались за моментальные снимки с «натуры», а были – фотографиями с рисунков. «Не все евреи были левыми… отдельные студенты евреи были на нашей стороне» – зато потом они много потерпели, в обществе их травили. И: «роль евреев в революционировании университетов была поистине примечательна и совершенно не соответствовала их численности в стране»[805].

Милюков называл это: «легенды о революционности евреев… им[людям из правительства] нужна легенда, как примитивному человеку нужна рифмованная проза»[806]

. А Г. П. Федотов писал, напротив: «Еврейство… освобождённое духовно с 80-х годов… подобно русской интеллигенции Петровской эпохи, максимально беспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно активно… сразу же занимает в русской революции руководящее место… На моральный облик русского революционера оно наложило резкий и тёмный отпечаток»[807]. – С 80-х годов сливаются русская и еврейская интеллигенции не только в общем революционном деле, но и во всех духовных увлечениях, особенно в пламенной беспочвенности.

Рядовому современнику (Зинаида Алтайская, орловская корреспондентка писателя Фёдора Крюкова) в начале XX века эта еврейская молодёжь виделась так: «… их уменье и любовь к борьбе. А какие планы – широкие, неустрашимые! Есть у них нечто своё, выбеленное и дорогое. Как обидно, завидно!» – то есть что русская молодёжь не такова.

М. Агурский высказывает такое соображение: «что участие в революционном движении было своего рода[более] «приличной» ассимиляцией», нежели обычная ассимиляция, требовавшая крещения; и к тому же выглядело особенно благородно потому, что означало как бы и бунт против собственной еврейской буржуазии[808] – и против собственной религии, теперь поставляемой революционерами в ничто.

Однако эта «приличная» ассимиляция никак не была полной и даже подлинной: многие поспешливые молодые люди оторвались от своей почвы, но и не вросли в русскую, они остались вне наций и культур – тот самый материал, который так и нужен для интер

– национализма.

А так как еврейское равноправие оставалось одним из главных лозунгов всероссийского революционного движения, то в голове и в груди каждого такого еврейского юноши, пошедшего в российскую революцию, сохранялось, что он продолжает служить интересам еврейства: занимаясь революцией, он тем самым борется и за еврейское равноправие. Парвус выдвинул, всегда отстаивал, внушал молодым тезис (и взял его себе задачей на всю жизнь): освобождение евреев в России может осуществиться только свержением царской власти.

И такое понимание поддерживалось влиянием пожилой, состоятельной, устойчивой, вовсе не авантюрной части российского еврейства: её настроение было с конца XIX в. – постоянное раздражение против российского образа правления, – и в этом идеологическом поле воспитывалась молодёжь ещё и до своего отпочкования от еврейства. Отмечал и видный бундовец М. Рафес, что на рубеже XIX-XX века «еврейская буржуазия выявляла свои чаяния и надежды, которые она возлагала на развитие революционного движения… симпатии должны были занять место прежнего отрицательного к нему отношения»[809]

.

Г. Гершуни на суде объяснял: «Это – ваши преследования загнали нас в революцию». На самом деле объяснение уходит корнями и в еврейскую, и в русскую историю, и в их пересечение.

Послушаем Г. А. Ландау, видного еврейского публициста. Уже после 1917 он писал: «Много ли было таких еврейских буржуазных или мещанских семей, где бы родители, мещане и буржуи, не смотрели сочувственно, подчас с гордостью, и в крайнем случае безразлично на то, как их дети штамповались ходячим штампом одной из ходячих революционно-социалистических идеологий». Да они и сами «смутно тяготели к идеологии, восстававшей против притеснителей вообще, не разбирая, в чём заключается протест и в чём притеснение». И так «постепенно установилась в еврейском обществе гегемония социализма… – отрицание гражданского общества и современного государства, пренебрежение к буржуазной культуре и к наследию веков; от этого последнего евреям тем легче было отказаться, что от своего наследия они в значительной части уже раньше отрешились в процессе своей европеизации». Революционные идеи «в еврейской среде… были… дважды разрушительными» – то есть и по отношению к России, и по отношению к самим себе. А «по интенсивности еврейская среда прониклась ими относительно полнее русской»[810].