Движение литературы. Том II

Как живешь, голова, далеко, у себя на краю,и довольно ль добра на височную долю твою?И назад не глядишь ли, как ночью, на синем снегузагудит в голове: не могу, не хочу, убегу?За недолгий полет на немытые блюдечки льдиннаметает погода блестящий сухой анальгин.Будет ветер иль нет – делай, летчик, два рейса на дню,надо в город поспеть, надо к сроку проведать родню.Хуже, как без возврата. Когда в неурочный полет

вызывают, как фельдшер сказал, запасной самолет.Письма с кем-нибудь слать. До весны как-нибудь дотянуть.В той земле незнакомой и место себеприглянуть.А земля – до чего ж хороша!Оторвешься едва —сизый плат драгоценный, аж кругом идетголова.Редкий сизый, как день тот осенний,Железным крылом

на две части неравных разрезанный

до – и потом.

В лучших стихах Семененко за неизменной фигурой переднего плана, за плечом человека пишущего, шевелящего губами, что-то бормочущего «под током», угадывается напряженность значительных, нешуточных для души обстоятельств.

В понедельник вечером

Ну, привет, дорогая привет!Я сегодня, похоже, победуодержал над неловким врагом.Я теперь никуда не уеду.Не придет в запустение дом.

Ты получишь надбавку – директорский фонд,как и милость господня, неисчерпаем.Торфяную труху возле яблонь в саду закопаем.Триумфальный венок изломаем и в печке сожжемна звонки отвечать перестанемс чужими делитьни к чему наших кровных злосчастийтягучую нитьна себя на себя намотаем.Понедельнику, первому дню, непременную дань отдадим,

а излишки в заимную кассу паучью сдадимили в фонд перешлем а расписку в труху торфянуюсотрем и без хлеба съедим.Или, может, в саду закопаем.И вернемся домой, и усталые веки смежим.И сквозь слезы себя не узнаем.

Что за этим – драма, несправедливость, потеря?

Почему-то не хочется допытываться, отчего здесь зашифрованность и фрагментарность не грозят отрывом от читателя. «С чужими делить / ни к чему наших кровных злосчастий тягучую нить» – разве стоицизм этот не располагает к герою стихотворения? Человеческий образ дорисован, настроение передано в косвенном, отраженном свете аллегорических зеркал – чего же еще? Эта вещь с ее оправданной недосказанностью помогает провести более принципиальную грань между удачами и неудачами поэта.

Семененко ищет в лирическом творчестве того же, что и всякий настоящий поэт: себя как другого, свой преображенный и завершенный образ; читателя как друга, как собеседника и расширения своей личности навстречу миру, действительности, бытию. Он сам говорит об исчезновении художника в том, что больше его, и о последующем возвращении к себе: «Если глядишься в зеркало или / в воду – и снова / видишь другого, другого, другого – / это от слова»; «медлительно снижаясь над листом, / в существовании своем кончаясь / как славно снова, в облике ином / себя увидеть!» Однако превращение приватного в общезначимое, импульса в образ, биографической личности в лирическую не всегда ему удается. Он слишком поглощен и загипнотизирован самим ходом творческого путешествия, его промежуточными этапами. К тому есть причины лично психологического свойства (с которых я начала разговор), но есть и более общие: некая «модерновая» струя, омывающая поэзию Семененко, – эта струя, признаюсь, мне чужда. Ведь эти новейшие поветрия на то и направлены, чтобы вместо художественного результата развернуть черновой процесс, вместо осмысленной вести продемонстрировать работу каналов связи. В книжку Семененко затесалось маленькое стихотворение, выпадающее из ее общего стиля: