Двойной генерал

— Я, майн генэраль, — и на русский язык переходить не собираюсь.

— Дмитрий Григорич, ну, перестаньте, — с ходу начинает ныть командарм, а ещё женераль, тьфу ты! Генерал.

— Шпрехен зи дойч! — рявкаю в трубку, а потом разражаюсь долгими и не всегда цензурными речами на языке истинных арийцев.

Когда кладу трубку, замечаю рядом Климовских, который корчится от еле сдерживаемого смеха. Вознаграждаю его гневным взглядом, тут дело серьёзное, а он — смешочки, гы-гы-гы…

— Слушай, Ефимыч, — обращаюсь, когда мы успокоились, — а не перейти ли нам на немецкий в разговорах между собой?

— Это не сложно, — успокоившись, говорит Климовских, — как раз разговорный немецкий я немного знаю. Думаешь, над чем я смеялся, когда ты с командармом-10 говорил? Акцент ладно, но ты такие ляпы в произношении делал…

Мрачно смотрю на ржущего начштаба. Хорошо ему. Французский с гувернёром выучил, проклятый эксплуататор трудового народа, немецкий в гимназии, а потом обточил с немцами, живущими в России. А Павлову как быть? Чуток по-испански и всё. Ну, в академии немного того же немецкого. И то, как дополнительные занятия, на которых мой Павлов особо не упирался.

Нашу смехопанораму в моём кабинете нарушает Саша.

— Товарищ генерал, вас Москва по ВЧ вызывает.

ВЧ-связь у нас в отдельном, подвальном помещении. Под постоянной охраной. Допуск у пятерых: меня, начштаба, Фоминых и двух замов.

— Здравствуй, Дмитрий Григорич, — слышу и узнаю в трубке голос Рычагова.

— И тебе привет, Паша.

Не радует меня Паша, совсем не радует. Вызывает меня в Москву, на совещание. И когда? А сегодня. Хорошо, что хоть ближе к вечеру, в 16:00.

— Я специально выбил твоё участие, — говорит Рычагов, — лучше тебя про твою работу в этом направлении всё равно никто не расскажет.

Придётся лететь. Выхожу, отдаю команду Саше готовиться. Сам думаю.

Фигура Берии вызывает у меня уважение. Много полезного и большого сделал для страны. Один ядерный щит чего стоит. Но вот зачем расстреляли сорок или больше генералов, старших офицеров и крупных работников оборонной промышленности 23 февраля 1942 года? Причем без суда. Меня настораживает пара фактов. Для всех остальных, — того же Тухачевского, — был суд, представлены какие-то доказательства, они сами признались. В случае с Рычаговым, Штерном и многими другими ничего подобного. Расстрел оформлен обычным предписанием наркома НКВД Берии. Если СМИ моего времени не врут в этом деле, конечно.

И второй факт. Многие из расстрелянных — «испанцы», и от этого мне становится как-то холодно. Ещё с моим Копцом какая-то тёмная история. То ли он сам застрелился 23 июня, то ли его застрелили люди Берии. Может и Меркулова, но что в лоб, что по лбу. Ни для кого не секрет, что Меркулов — человек Берии.

Тогда очень многих уложили в одну зимнюю могилу, и в большинстве своём, авиационных начальников. Генералов ВВС. Не связано ли это с реакцией на высокую аварийность в военной авиации? А что? Есть вопиющий уровень аварийности, и как говорит товарищ Каганович, у неё должны быть фамилии и должности. Не одна, одному такое не провернуть. Вот и подозрения на заговор. А где они могли снюхаться? Да в Испании же, без пригляда НКВД. Ну, и понеслась езда по кочкам. Время-то такое, лучше лишнего пристрелить, чем виновного пропустить.

Это версия, гипотеза. Для установления истины надо быть историком, и не просто историком, а доступ во все архивы иметь. Но версия рабочая, у меня других просто нет. Даже что-то придумать и сочинить на пустом месте не могу. Берия мог и понимать, что расстрелянные не виноваты, но оставить без реакции гнев вождя тоже не мог. Надо бы ярость Сталина как-то купировать. Вот аварийность — вот фамилии виновных. Всё понятно. Ну, а там случись война и тогда на аварийность никто не посмотрит. Упал самолёт, значит, немцы сбили. Так что с меня взятки гладки, — так мог рассуждать Лаврентий, которому поручили разобраться с этим делом.

Попробую. Попытка — не пытка. Если не получится, Копца всё равно не отдам, друг мне Берия или нет.

9 апреля, среда, время 16:15.

Москва, Кремль, кабинет Сталина.

— Политбюро, товарищи, очень обеспокоено крайне высокой аварийностью в военно-воздушных силах. И есть мнение, товарищи, что виной всему расхлябанность и халатность лётчиков. Нельзя снимать вину и с руководства, которое покрывает случаи нарушения дисциплины.

Сижу, поглядываю на притихшее начальство, ожидающее кому сейчас прилетит и сколько. Впрочем, непричастные к ВВС спокойны. Не их сегодня «праздник». И я спокоен, и не просто так сижу, когда попадаю в поле зрения вождя, еле заметно улыбаюсь. Намеренно это делаю. Рассчитываю, что ничего мне не будет, не мой день, а прикрыть авиаторов очень хочется.

— Два-три самолёта каждый день! — раздражение в голосе Сталина становится ощутимым, — это нэ допустимо!

О, уже акцент пошёл. Когда Сталин начинает злиться его кавказский акцент становится более тяжёлым.

— Вам смишно, товарищ Павлов?! — Сталин резко останавливается и упирается в меня пожелтевшими, — ещё один признак гнева, — глазами.