Двоица

Сперва Мишка поговорила с прибывшими на место взрыва пожарниками и полицейскими, затем со срочно сорвавшимся со службы дядей Сережей. Ему рассказала все в подробностях, только не стала говорить о Елене Васильевне и Коте, чтобы не втягивать их в расследование. Сказала, что код от сейфа все это время был у Осы. Оставалось только надеяться, что она успела уехать из Москвы.

Осу Мишка простила сразу же и бесповоротно. Бабушка учила, что прощение нельзя отмотать назад, а в первое мгновение, когда Мишка только поняла, что сейф сейчас взорвется и что Оса отправила ее на смерть, она подумала лишь о том, какую страшную жизнь прожила эта девушка. Монашество, наркотики и страх, не животный, а человеческий – вечный, неугасающий. Оса всего лишь хотела вырваться и убежать.

Она не хотела умирать, она не хотела возвращаться в мир, в котором место одиночеству было лишь в наркотическом трансе. Мишка представила себе, как сложно было Осе написать ей, втянуть ее в расследование, чтобы дать себе время забрать код от сейфа из квартиры Кати. Как сложно было решиться на встречу с Вершиком, чтобы убедить его в том, что они снова пойдут по пути вместе, отдать ему ключи и отправить навстречу смерти. Вряд ли она сказала ему: «Прощай». Вершик был умнее Мишки и сразу бы почуял неладное.

Жаль было не только Осу. Было жаль и добрую, отзывчивую Катю, которая хотела помочь подруге. Жаль было и ее тень – девочку Котю, которая искала себе защитника. Было жаль Сенатора, но он представлялся Мишке счастливым в смерти – его тела еще не нашли, но дядя Сережа сказал, что это вопрос времени. Мишка была уверена, что он будет улыбаться, когда его найдут. Нина, подруга Сенатора, еще лежала в морге – ее должны были похоронить во вторник. Мишка думала о ней урывками – помнила голос в домофоне и сваленное в кучу тело. Вершик, богомол со знаком Двоицы на шее, все таращился на Мишку обожженным лицом. Она знала, что еще не скоро забудет эти глаза. И их тоже было жаль. Они всю жизнь видели мир, который их ненавидел, ненавидел их Веру и их жизнь. А потом они просто перестали видеть.

Эпилог

Здесь уже наступила осень. Еще в середине августа деревья начали желтеть, а сейчас уже многие стояли нагие. И тем не менее разглядеть среди деревьев стены домиков было невозможно, потому что в ста метрах от дороги земля начинала резко выгибаться, образуя округлые холмы, скрывавшие стены домов. Все пространство между домами было на несколько метров ниже уровня леса, потому что иначе построить молельню было невозможно. Нельзя было, чтобы с дороги молельню было видно. Ездили там редко, но уж не пропустили бы одинокий крест, заинтересовались бы. И даже с холмами и рвами получалось иногда, что какой-нибудь человек забредал в Обитель. Больше снаружи его никогда не видели.

В молельне, обклеенной плакатами – с одеждой, с инструкциями по изготовлению оружия и взрывчатки, со всеми учебными материалами, необходимыми братьям и сестрам, – за планами Обители сидел человек. Давным-давно у него было обыкновенное имя, но от обыкновенного имени он отказался. Не совсем по своей воле и не без труда – это только в книгах человеку легко отвернуться от старой жизни. Но в конце концов имени не стало. Осталось только строгое «отец».

Себя же человек никак не называл, потому что давно себя не чувствовал. В его жизни был только голос Бога, который слышал он один, и его собственный голос, который слышали сыновья и дочери. Единственным его трудом было передать голос Бога так, чтобы совпасть с ним слово в слово, буква в букву. Не могли его дети услышать голос, не хватало им Веры, а значит, нужен был проводник или переписчик. Если бы человеку надо было как-нибудь к себе обратиться – он бы сказал «проводник». Как в поезде.

Адриан вошел в молельню и сразу же опустился на колени, преклонил голову. Лицо отца он не видел, но знал, что тот рад возвращению сына.

– Грешил, сын мой? – спросил отец. – Нехорошо. И то, что ты в Москве оставил, нехорошо. Дети без духовника не справились.

Адриан дернулся. Он не звонил из Петрозаводска Вершику, чтобы брат сам справился со своими тяжбами. Что ж там могло случиться?

– Отступили от Веры дети мои, сошли с тропы овцы, а пастырь, где был пастырь? – спросил отец. – Кутил? Отдыхал? Позабыл свое дело, труд свой позабыл, от Бога отвернулся. Сына моего Бог забрал к себе, а дочь отпустил в мир. Только нехорошо это. Нельзя дочери моей в миру жить.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, отец, – сказал Адриан. – Не знаю я и случившегося в Москве. Но я сегодня же отправлюсь на поиски сестры.

– Будут искатели. – Отец поднялся, хлопнул в ладоши. – Настигнут отступницу, из-под земли достанут. А ленивого пастыря они призовут еще раньше.

Адриан хотел встать, но сзади ему надавили на плечи.

– Колодцем тебя очищу, Адриан, – сказал отец. – Давно ты в колодце не был. А там уж и в мир пущу. С мечом. Если чистым выйдешь.