Двор и царствование Павла I. Портреты, воспоминания и анекдоты

Граф Федор закончил свои визиты европейским дворам Веной. К сожалению, он не сообщает подробностей о тех маленьких дворах, где он представлялся. Но если судить по разговору, который он имел с графом фон Вурмб, министром курфюрста саксонского, то граф Федор, как тонкий наблюдатель, мог бы нас рассмешить многими пикантными анекдотами.

«Отправляясь в Неаполь в 1794 г., — пишет он, — мне надо было видеться со многими лицами и я был сильно огорчен найти почти все умы подготовленными к воспринятию принципов революции, проникающих со всех концов из Франции. Возмущение и опасения, казалось, находят себе место только в моем сердце. Одни имели слишком много веры, другие слишком мало, и никто не старался быть достойным, а это тогда было еще вполне возможно. В Дрездене я познакомился с графом фон Вурмб, министром курфюрста, человеком знатного происхождения и большого ума, которого не любили, но за то очень боялись, и который, если бы у него не было такой склонности к деньгам, пользовался бы всеобщим уважением. Я был очень удивлен, когда этот столь ловкий министр и старый дворянин сказал мне легкомысленным и непринужденным тоном: «Что мне за дело до французской революции? Если бы она даже дошла до Саксонии, что я потерял бы от этого? Милость моего государя? Я никогда ею не пользовался. Мою должность? Мне мешают исполнять ее. Мое состояние? У меня его нет. Мои титулы? Мое семейство никогда не домогалось их, а что касается моей фамилии, то она так коротка, что все революции в свете не могут ее сократить еще больше».

По приезде графа в Италию, он, к его удивлению, был завален претензиями, которых он при всём своем усердии не мог удовлетворить. Они были вызваны знаменитою княгинею Екатериною Дашковой, автором «записок». Под статьей «Дашкова», оказавшейся между бумагами графа Федора, мы читаем: «Как только она ступила на итальянскую землю, она стала предлагать свое покровительство художникам. Эти бедняки повсюду отдавали ей всё то, что она собирала именем императрицы. Все эти вещи были погружены в Ливорно на корабль, отходящий в С.-Петербург. Все рассыпались в похвалах по поводу великодушия Екатерины и её знаменитой подруги, а головы были полны ожиданием с Севера знаков благоволения. Но княгиня исчезла, время протекало и ничего не было слышно. Мраморные изваяния, вазы и камеи были в порядке сложены на берегах Невы. Оттуда эти вещи были перевезены в Москву; потом от княгини перешли к её наследникам, как приобретенные законным путем. Жалобы умолкли, поток революций прошел по Италии, как и по другим местам, и я один, может быть, сохранил воспоминания об этой несправедливости».

Молодой дипломат совершил свой въезд в Неаполь в момент всеобщего кризиса. Во Франции царствовал террор, и магический звук трех слов: свобода, равенство и братство уже распространился по соседним странам; в Италии глухой ропот народных страстей приводил в ужас королевскую чету на подгнившем троне Обеих-Сицилий. Сотрясения земли, в связи с необычайной деятельностью Везувия[102]

, предвещали как будто политический переворот, который мог уничтожить весь установившийся издревле порядок. К тому же, слабость короля, вспыльчивый характер королевы Каролины и всемогущество авантюриста Актона значительно ухудшали политическое положение этой страны «лаззарони».

Поэтому дипломатам, аккредитованным при этом Дворе, следовало соблюдать величайшую осторожность, что для дипломата значит настоящее или притворное равнодушие ко всем внутренним делам той страны, где он имеет свое пребывание — насколько эти дела не затрагивают интересов его собственной страны.

Таково именно было поведение предместника Головкина в Неаполе. Несмотря на свои странности, граф Скавронский[103]

был на очень хорошем счету у правителей Обеих-Сицилий и заведовал там с 1785 г. по 1793 г. делами русского посольства без малейших неприятностей.

По-видимому, приемы, избранные графом Головкиным, во многом отличались от приемов его раздушенного предместника, так интересно описанного Горани.

Молодой, честолюбивый и ветреный, он вмешивался во всё, высказывал свое мнение и становился на ту или на другую сторону во внутренних раздорах правительства с неаполитанским народом[104]

; к довершению своей неосторожности, «Он, — говорит Николай Шатлэн — позволил себе во время одной увеселительной экскурсии пропеть куплеты, сочиненные им самим, в которых дочь Марии Терезии была серьезно задета. Эти куплеты были тем более недопустимы, что они, в сущности, соответствовали истине»[105]. К сожалению, мы не могли достать копии этих несчастных стихов, погубивших карьеру графа Федора.

Последствия этой неосторожности не заставили себя ждать. Граф Федор тотчас же был отозван своим правительством. Следы этого события находятся в переписке Екатерины II с Гриммом: «Головкина отозвали, потому что он осмелился наговорить неаполитанской королеве тысячу дерзостей и после того, как он это сделал, он имел еще неосторожность сообщить мне подробности о том в длинном письме»[106].