Дворянин из Рыбных лавок

— Дуже цікаво! В начале — «полтавский день», «шведы», «фортуна», «слава-глория», «триумф царя». А в конце «Днепр-Борисфен», «турецкая банка», «гетман», «Карл». И вправду — многое сходу понятно.

— Там в середине — самое интересное. Старый гетман рассказывает молодому королю историю жестокой казни, произведенной с ним же в молодости. Мазепу тогда привязали голого к спине дикого коня и пустили так в степь…

— Та що ж тут жестокого? — удивился Степан. — Это милосердная забава. Тут, в степи, наших иначе казнили. На веревке — да ЗА конем, его стегнувши. Или попозже, сейчас уже, шпицрутенами, 12 тысяч ударов.

Натан вздрогнул, представивши сказанное. И пожурил Кочубея:

— Ну, Степко, то безжалостная жизнь. А тут великая поэзия. Аллегория переменчивости судьбы. Знаешь… Вот достроимся, будет время, я тебе перескажу главное. А то — сам учи. Ты и так уж знаешь на сём языке кое-что, сходное с латынью и молдаванским, с греческим…

Степан обещал подумать. Подарок взял с нескрываемой радостью и даже гордостью, сразу же завернул его в чистую тряпицу, дабы не замарать чем-то…

В начале весны 1819 года в колонии одесских немцев, в особенности в кругу баденцев, произошло некоторое потрясение от новости с их родины. В городе Мангейме, накануне прошумевшем после изобретения и патентирования Laufmaschine[52]

, был убит драматург и полемист консервативных взглядов Август фон Коцебу. Патриотический студент-романтик, его казнивший, Карл Занд, посчитал писателя автором «Записки о нынешнем положении Германии», направленной против университетских свобод. В действительности же автором сего доклада был русский дипломат, протеже графа Каподистрии — Александр Стурдза. Человек, прекрасно известный в Одессе, чей отец — Скарлат Стурдза, тот самый, что при России недолго побыл управителем Бессарабской области; а мать — сестра того самого несчастного Димитрия Морузи, казненного султаном после Бухарестского мира. Обсуждалась эта новость и в одесских канцеляриях, поскольку Коцебу имел прорусские взгляды, долго работал в Остзейском крае, а сын его, Отто Коцебу (родившийся в Ревеле), стал русским мореплавателем.

Натан, возможно, и не обратил бы на сию новость большого внимания, ежели б не одна деталь. Карл Занд, напрашиваясь на аудиенцию к будущей жертве, на вопрос, как доложить, представился курляндцем и назвался Генрихом из Митавы. То есть — сказал ровно то же, что и Шпурцман, придя к своей предполагаемой жертве, Горлису. В Мангейме Коцебу был заколот ножом. На Гаваньской же улице острие нашло сердце пришедшего…

Такой набор совпадений, довольно очевидных, произвел большое и несколько неожиданное впечатление на Натана. Светлое, несмотря на трагизм произошедшего. Он, едва ли не ежедневно читающий новости со всего света, со всех океанов, можно сказать, в них купающийся, вдруг ощутил какое-то удивительное чувство единения всего со всем. И привязанности, теми или иными концами, всего происходящего с Одессой, где приключилось ему жить.

Тут-то Натан и вспомнил, что отписался только своим родственникам, а о друзьях и благодетелях непростительно забыл. И тогда вновь сел за письма, тем более ему было что рассказать и за что благодарить. Прежде всего Горлис обратился к Шалле с нечастою просьбой разрешить добавить небольшой листик в переписку того с де Ришелье. В сём кратком письме Натан еще раз поблагодарил герцога за давнюю протекцию, сжато рассказал о своих успехах и выразил восхищение достижениями Армана-Эммануэля дю Плесси де Ришелье в сложном деле избавления Франции от разорительных оккупационных войск европейской коалиции и ея возвращения в круг великих держав Европы. Правда, Натан бы сам не подумал о таком письме, кабы не новость, пришедшая в начале 1819 года. Французская Палата депутатов проголосовала за выделение герцогу де Ришелье 50 тысяч франков ренты — в качестве национальной награды за труды. И дело не в деньгах (хотя они, безусловно, тоже чрезвычайно важны), радостно было от признания заслуг сего великого деятеля, с коим Натану повезло соприкоснуться.