Дворцовые тайны

Для Бецкого конец истории был иным — медленно засасывающее душу и тело холодное болото одинокой старости, провалы в памяти, слепота. В 1794 году в письме М. Гримму Екатерина II описывает своих старых придворных, помнивших, как она приехала полвека назад в Россию. Среди них «слепой, дряхлый Бецкой, [который] сильно заговаривается и все спрашивает у молодых людей, знали ли они Петра I». Прожив необыкновенно длинную жизнь (91 год!), парализованный Иван Иванович умер в августе 1795 года. Вспоминал ли он свою последнюю и единственную любовь, мы не знаем и не будем досочинять…

Гений и тщета человеческая: Денис Фонвизин

После ананаса и клубники

В повести Гоголя «Ночь перед Рождеством» есть место, которое помнят многие. Кузнец Вакула на черте прилетел в Петербург, попал во дворец и попросил у Екатерины II черевички для своей коханой. Выслушав Вакулу, императрица обратилась к стоявшему в отдалении «средних лет человеку с полным, но несколько бледным лицом…» и сказала: «Вот предмет остроумного пера вашего!.. По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего «Бригадира». Вы удивительно хорошо читаете!..»

Гоголь ничего не придумал, так это и было. Читал Фонвизин свои произведения изумительно. Внешне невыразительный и болезненный, он преображался, когда брал в руки листы рукописи своей пьесы и читал ее, как тогда говорили, «в лицах». При этом он умел пародировать людей, подражать их голосу и манерам, и слушатели покатывались со смеху, узнавая своих знакомых.

Так, в Петергофе, в уютном Эрмитаже он читал свою пьесу «Бригадир» Екатерине и нескольким ее придворным, сидевшим за большим обеденным столом. Сразу же после ананасов и клубники был «подан» Фонвизин со своей комедией, чем вызвал «прегромкое хохотанье». Впрочем, такова уж судьба многих художников — выступать на ковре у сытой власти, развлекая ее. Фонвизин не был исключением. Он всегда трепетно жаждал внимания власти, похвалы людей высокосидящих, был тщеславен, суетен и суетлив. Собираясь в Италию, он писал: «Хочу нарядиться и предстать в Италии щеголем… Это русский сенатор! Какой знатный вельможа! Вот отзыв, коим меня удостаивают, а особливо видя на мне соболий сюртук, на который я положил золотые петли и кисти…» И это — великий драматург, обличитель чужих пороков! Он вел себя как Митрофанушка, был начисто лишен самоиронии. Впрочем, так часто бывает с великими художниками…

Недобрый гений

Польза от декламаций была для Фонвизина огромна. Его приметила императрица, похвалил и сделал своим помощником воспитатель наследника престола Павла Никита Панин. А чуть позже его стал привечать всесильный фаворит государыни светлейший князь Григорий Потемкин. Приглашения к вельможам посыпались одно за другим. Началась громкая слава Фонвизина. Он шел к ней давно, готовился, усердно учился в гимназии, Московском университете. Как-то раз, побывав в Петербурге, Фонвизин был потрясен не столько роскошью двора, сколько чудом театра, к которому с тех пор он воспылал страстной любовью. Особенно нравилась ему комедия, сатира. Он вообще был рожден для сатиры: «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве, а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославляли меня любезным и в обществе приятным. Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть».

И хотя в этом много самолюбования, под его перо действительно боялись попасть многие люди света, придворные. Он был умен, наблюдателен, беспощаден, даже безжалостен к людям, которых вообще не любил, кроме трех-четырех персон, включая себя. Из писем Фонвизина видно, что окружающие его люди (за редким исключением) — потенциальные герои его комедий. Он умел гениально «записывать» жизнь и переносить замеченное на сцену. А лейтмотив всего этого: «Принужден я иметь дело с злодеями или дураками». Издеваясь над пороками ближних, он сам с наслаждением порокам предавался. Светские удовольствия, женщины, еда, нарядная одежда влекли его всегда. Так часто бывает — ругаю свет, а сам из него не вылезаю! «Народу было преужасное множество, но, клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие». Гордыня безмерная! Разоблачая пороки, он не был сам добр и гуманен. Как-то Панин подарил ему тысячу крепостных крестьян, которых он так разорил оброками, что они взбунтовались; вид их, оборванных и голодных, вызывал даже жалость следователей…

«Толста, толста! Проста, проста!»