Двум смертям не бывать [сборник 1986, худож. Л. Я. Катаев]

— Ой, Пашечка, миленький, да ты что? Разве можно так? — и вдруг радостно заливается смехом: — Нет, правда? О, Пашечка! — Вдруг минута молчания. Она оборачивается к сидящим в землянке и сердитым, грубым голосом говорит: — Фу, какие! Опять накурили! Дышать уже нечем… — И снова грудным, голубиным, воркующим голосом в трубку: — Пашечка! А ты будешь? Ой, Пашечка, как мне скучно здесь, ну я просто умру… Ты придешь к нам? Да? Скоро? Вот здорово будет!

Лида, сидя на ящике из-под снарядов, хлебает с Ямановым из одного котелка, подставляя под ложку корку мерзлого хлеба, отрубленного от буханки топором. Она молча презрительно щурит глаза, с нетерпением ожидая конца разговора с неведомым Пашечкой. А Яманов старательно обгрызает молодыми зубами огромную кость, высасывает ее, потом облизывает пальцы и весело шутит:

— Вот так и становишься людоедом… — Минуту спустя он кивает на Катю Слепневу: — Это с Пашкой Костенкиным. Я о нем и рассказывал. Вишь, как Катька рисуется… Завлекает. Не парень, а золото.

Лида, досыта похлебав вкусных щей, в духоте и покое землянки почти засыпает. Ее пробуждает влетевший ногами вперед, спиною считая ступеньки боец в сбитой на ухо с красным верхом кубанке, в телогрейке с обтерханными рукавами. Он кричит, обращаясь к сидящему у светильника Марухненко:

— Это шо же таке деется, товарищ майор? Хомут и дугу з-пид рук прямо сперли. Хиба ж можно так? Да я усих цуциков, диверсантов, поубиваю на мисце!

Спокойно, не оборачиваясь к нему, прервав разговор с начальником штаба полка Грубенковым, Марухненко приказывает:

— Гарпенчепко, не напрягайтесь!

— Шо?!

— Спокойнее, говорю!

Тот растерянно, недоуменно пожимает плечами, сдвигает на лоб и без того похилившуюся кубанку и обидчиво говорит:

— Та шо вы прикажете…

— А то прикажу, что ступайте во взвод и ищите дугу и хомут и, пока не найдете, сюда не являйтесь. Вам ясно?

— Та… Ясно. — Он нехотя поднимается, отряхивает телогрейку, штаны.

— И мне тоже ясно. Ступайте!

Майор улыбается, глядя на огонь в гильзе задумчивыми глазами, прикуривает, пускает под потолок целое облако дыма. Ветер снова заносит в землянку колючие космы поземки.

— Мете-ет… Хорошо… Это на руку нам!

Сидящий с ним рядом начальник штаба полка Грубенков продолжает ему что-то доказывать.

Марухненко спокойно отмахивается:

— A-а, бросьте вы каркать, ей-богу!

— Да не-ет, вы не поняли, — говорит Грубенков. — Вы когда-нибудь слышали былину про Святогора? Как он силой своей похвалялся, говорил: «Как бы тяги я нашел, так я бы всю землю поднял», А нашел маленькую сумочку в степи, попытался поднять — не поднимет. Ухватил сумочку «обеими руками», поднял сумочку повыше колен — и сам по колена в землю угряз…

— Ну и что? При чем тут еще Святогор?

— А при том, что это образ нашей дивизии. Как задача большая, она с ней справляется, вытянет, ей для этого, вот как вы говорите, и напрягаться не нужно. А как малое, незаметное дело, бои местного значения, так мы тут вроде того Святогора — все начисто и угрязаем… Вот поэтому я и не любитель малых дел…

— Так разве же это малое?

— Да, конечно, по-моему, небольшое…

— И вы что же, не верите в правильность замысла?

— Почему же не верю. Я верю… Наш Степан Митрофанович боевой командир. Только сумочка и ему где-нибудь приготовлена в чистом поле…

— Мда-а, загадки вы мне загадываете почище сфинксовых, товарищ Грубенков, — растягивая слова, замечает Марухненко. На что тот с усмешкою говорит:

— А какие же тут загадки, Андрей Николаич? Война! Она и загадка, она и отгадка… Прямой-то напорется, а кривой обойдет! Вот так зачастую оно и бывает…

3

Нет такой темноты, к которой бы не пригляделся внимательный, настороженный глаз солдата. Это только со света все кажется угольно-черным. Потом начинают проступать, высвечиваться еле-еле заметные очертания сперва ближних предметов, а потом уже отдаленных. В серовато-серебряном излучении неба сквозь мельчайшую дымку рассеянных звезд уже можно угадывать и все самое темное, что казалось почти нераздельным, плотно слитым с землей.

Земля глухо вздрагивает, успокаиваясь после неожиданной перестрелки, возникшей на фланге.

Тут и там еще время от времени разрываются одиночные мины и снаряды. Иногда всполошенно зальется прерывистой трелью пулемет — и опять всюду тихо.

Лида зябко поежилась на ветру, потопталась на месте, шевеля онемелыми пальцами в меховых рукавицах: лют февральский мороз. Если кто упадет не убитый, а раненный, и то можно считать, что погиб.

— Живо, живо! Разбирайтесь по одному, — командует негромко, но внятно Марухненко. — Копылов, ты чего? А ну стать на место! Повторяю: на марше не курить, не разговаривать, ничем не бренчать, подгоните все плотно заранее. С лыжни не сходить: разминирована узкая полоса, глядеть в оба. Вот так… дышать можно! — шутит он. — Стрелять даже нужно, но только в минуту опасности: демаскировать нашу колонну раньше времени нельзя.

Лида тоже проверила, не бренчит ли на ней снаряжение, затянула потуже ремни, поправила капюшон, огляделась: все ли ладно, на месте.