Дыхание

Узки врата, твои Господи. Согнутый в три погибели, глотая пыль и смрад, я карабкался по темным щелям коридоров, но стоило толкнуть заветную дверь — и свет взрывался, заливал глаза. Я приходил к тебе все чаще и чаще. В вашем театре всегда царил организованный хаос; эта питательная среда для творчества, самого высокоорганизованного процесса из всех известных, обманывала только чужаков. Среди мелких планет, напомаженных звезд и странных астероидов я находил тебя в переполненной гримерке, и начиналось бытие. Воспоминания слишком спутаны; сейчас трудно разложить все по полкам. Пожалуй, я был не особенно галантным поклонником. Сидел и смотрел на тебя, и слушал, пригвожденный к давно не штукатуренным небесам. Вместе мы верили, что человечество не всегда было таким потерянным. Что где-то у Полярной звезды жили наши предки, и были они ангелами в гигантских звериных телах, и плохо видели происходящее перед ними, и третьим глазом отражали чистоту Солнца, подставив свой затылок небесам. Какая ирония — грубая дубленая плоть и божественный свет, два в одном — и не спасает ни одно, ни другое! Те божественные циклопы породили человека и однажды поняли, что дочери человеческие прекрасней их квадратных Гертруд. Потрясение было таким мощным, что они пришли в их селения, и отодвинув мужей и отцов упали перед женщинами на колени, и выломав из скал куски камня построили колоссы, первые храмы женской красоте. И не хотелось думать о том, что эти мохнатые гиганты выродились в колдунов, а колдуны — в тех, кто нынче учит нас всему, от экономики до божьей благодати; не хотелось верить, что время необратимо. Я чувствовал себя злобным иудейским отшельником. Отошел от обеих сторон, формально принадлежа к одной. Стал равнодушен ко всем этим «смыслам», быстро принимавшим окаменелую форму и превращавшимся в догмы для воюющих сторон.

Так я стал врагом, предателем и темной личностью и для одних, и для других.

Веселое было время. Расставаться с ним не хотелось, но ничего не поделаешь: ты или опускаешься, или идешь вверх, а стоять на месте не дано даже ангелам. Когда мне открылось, что говорить в этой жизни, в сущности, не о чем, то на душе стало очень спокойно. Что касается христиан, то с ними я тоже не сходился в словопрениях. Они поклоняются Творцу, а я Тому, кто Его создал, или точнее, выявил из Ничего. И дело не в словах, не в том, что вне грубой древнееврейской поэзии их страсти уродливы и никчемны, а в том, что говорить о вещах серьезных или действительно сущностных не с кем, потому что об этих вещах не говорят.

Меня когда-то учили, и я каждый день убеждаюсь в этом, что мир состоит из разных состояний сознания, из этих лестниц и этажей. Дружат и воюют только равные; если ты этажом ниже — что на самом деле не имеет большого значения — тогда ты подчиняешься или бунтуешь; если ты выше — повелеваешь или уходишь прочь. Как ты уже поняла, в этой системе меня больше интересует вопрос иерархии. О подробностях можно говорить годами и ничего не рассказать. Понимание этой простой вещи сбило с меня амбиции жреца. Все, что я знаю, настолько просто и очевидно, а кто не открыл, тот откроет; к чему рядиться в черный плащ? Я потерял способность спорить, зато обрел дар распознавать человека лишь по первому взгляду на него, по странному ощущению, возникавшему лишь стоило объекту появиться в поле его действия. Это текучее, труднообъяснимое, легкое и безошибочное… Нет, наверное, причины искать для него субстанцию в нашем бедном языке. И все же проклятая эта работане прошла даром. Я приблизился к самому краю Великой Иллюзии. Родившись идеалистом, я всегда понимал, кто я такой. Лет до тридцати мне казалось, что быть естественным мне не дано — между мной и миром всегда была Идея, воплощения которой слишком бледны — но естественней меня в те годы вряд ли кто-нибудь был. В книжке Лао Цзы я наконец открыл, что только идеалист может поймать естественность за ее драконий хвост и следовать за ней уверенно, как по тротуару.

Однако пропасть между мной, ведущим свою сверхнормальную жизнь, и тем, что называют обществом, даже не думала сокращаться.