Дыхание грозы

Потом даже поцеловала. Василь, и прежде не любивший «лизанья», неприязненно шевельнул плечом, как бы приказывая отстать. "Выдумала! Нашла время!.." — подумал он, как о нелепом. Но она не отодвинулась, снова стала прижиматься к спине, ласкать его. "Не было ничего, — услышал оч неожиданно горячий, удивляюще веселый шепот. — Не было! Мать правду говорит! Выдумали все, наговорили! Бугай сам выдумал и пустил по селу! Пустил, а другие ухватились!.. Им давно хотелось етого!.. Завидно было, что хату такую ставим! А все ухватились! Со зла, от зависти!.." Она вдруг обняла его, прижала так, что ему трудно стало дышать; он, может быть, впервые почувствовал, что она такая сильная.

Она повернула его к себе: "Васильке, хороший!.. Никто нас не разлучит!.. Я тебя буду почитать, что б там ни говорили!.. Не буду слухать никого!.. Одного тебя! Одного!.."

Она начала ласкать его, целовать так жадно, порывисто, что он не узнавал ее. Что вдруг случилось с нею, такой ленивой, неповоротливой, часто на ходу дремавшей!

— Ну, чего! Чего ето ты! — недовольно отвел Василь ее руку.

Маня притихла. "Ты не злись! — попросила его послушно, кротко. — Я ето от радости… Думала уже, что конец. Уйти уже думала, домой…" В это время заплакал ребенок, она встала, взяла его, лежа стала кормить. "Сосет, как пиявка!.. — промолвила довольно. — Пока все не вытянет, не оторвешь!.. Здоровый… Как бык!.. — Накормив сына, положила меж собой и Василем: Полежи вот тут, с батьком!.. Позабавляйся!.. Давно не лежали вместе!.. Сказала Василю: — Думаешь, он малый, дак не чуег, с кем лежит! Батько или кто другой. Чует все, понимает…" Когда малыш заснул, положила его в люльку, снова стала ласкать Василя. Василь не отводил ее руки, не говорил грубых слов, однако на ласки, как и раньше, не отвечал. Она скоро перестала гладить его и лежала уже молча, тоже думала о чем-то.

Что может сделать одно прикосновение тихого, теплого тельца ребенка… Василь ощутил, как в хмурую неприязнь его вошли щемящая жалость к маленькому сыну и чувство вины. Появилось в душе что-то чуткое, нежное, оттого уже прислушивался к Мане; в голову пришло вдруг: о чем она думает? Она долго молчала. "Не было ничего, правда?..

Правда? — произнесла она тихо и уже с сомнением, как бы растерянно. Не было? Матка правду сказала?.. Не было? Правда?.."

Он знал, что она обрадовалась бы и лжи его, но молчал.

Она ждала, надеялась, а он молчал, будто говорил: что было, то было, чего тут скрывать.

Она сама отодвинулась, уткнула голову в подушку. Василь уловил, как мать на полатях тяжело вздохнула.

2

В той затаенной, запутанной жизни, которая скрывалась под привычной, обманчивой обыденностью забот, больше всего неопределенности, противоречивости было в мыслях у Василя.

Шли день за днем, а Василь никак не мог решить чтолибо твердо. Все будто плутал на раздорожье.

Были, правда, и теперь минуты, когда сердце полнила решимость. Когда чувствовались необычайный подъем, легкость и счастье. Он будто снова был с Ганной, и Ганна была — его.

И никого не было меж ними, и никого вокруг. Были, виделось уже, мужем и женой. Не сходились втайне, крадучись, а жили вместе, в одной хате. Шли вместе в поле, вместе заботились о хозяйстве. Василь просто воочию видел, как она несет траву поросятам, как доит корову. В темноте душных ночей грезилось, как она подходит к кровати, ложится рядом.

Как лежит, прикасаясь к нему грудью. Как он пальцами обхватывает горячую округлость ее плеча; как рука скользит за спину ей — как он прижимает ее. Он чувствовал, что в нем, от одних только мыслей, все внутри горело нетерпеливым, всепроникающим пламенем. Тогда мстительно, злорадно вспоминал: "Правду говорила: какая ето жизнь, если, не любя, мучишься! Зачем и жить так! Кто меня привязал навсегда — ходить век при етой, не любя! Женился, так можно и разжениться! Не то, не старое время. Теперь не то, что прежде!.."

Но вот же беда, и легкость и ясность вскоре куда-то про. падали. И пропадала решительность. Из головы улетучивался, выветривался хмель. Овладевало холодное, тяжелое раздумье: все снова начинало видеться шатким, запутанным, неясным. Куда ни подайся — чащоба и чащоба: цепляется за ноги, за руки, колет лицо. "Кто привязал навеки? А разве не привязан? Привязан, да еще не одной веревкой!.. И привязан, и связан по рукам и ногам!" Чем дальше отдалялись вечера, ночи, когда впервые почувствовал себя на запутанном вконец раздорожье, тем меньше горечи было в мыслях, меньше жгло. Будто притерпелся к беде. Невесело плелся не раз уже хоженными бороздами рассуждений, каждый раз спотыкался об одно и то же. И все более безнадежно видел, что выхода нет, что все затянулось в узел, который не развязать.

Только — резать: резать по своему сердцу…

Днем почти не бывало горячечных видений. И мысли были более тяжелые, медлительные, и все вокруг рисовалось еще более запутанным, нерасторжимым. Все, куда бы ни посмотрел, напоминало о том, что живет на земле, среди людей.