Дыхание в унисон

Не я одна помню каждую твою роль на экране и на сцене, в жизни семьи и в жизни страны. И, разумеется, я знаю до мельчайших подробностей твою роль в моей жизни и не представляю, как могло бы быть без этого. Если образовалось и проявилось в моей личности что-то стоящее, так это спасибо тебе. Ты сама, наверное, не знаешь, как многому меня научила! Начиная от вальса-фокстрота и умения управлять голосом. Начиная от непреложного правила доводить до задуманного результата все начатое, не жалея усилий. Начиная от понимания того, что к любому делу надо приступать, сначала включая голову, а уж потом руки-ноги. Я тебе больше сказать могу: я еще многому научилась, когда мне что-то не нравилось в твоей жизни. То есть я взяла у тебя, как надо, но как не надо — я тоже в большой мере из твоей жизни поняла.

— Ну, это тебе, наверное, нравится так думать, нравится нас развенчивать, а потом украшать. На здоровье, конечно, но странно: ты ведь никогда прекраснодушием не страдала, наоборот, я тебя, когда в театр приводила, всегда побаивалась, не скажешь ли что-нибудь слишком жестко, не обидишь ли кого-то.

— И как твои страхи? Оправдывались?

— Всяко бывало. Но мы ведь из-за этого в выяснение отношений не ныряли!

— Честно сказать, я вообще такого занятия между нами не помню…

Наши разговоры каждый раз были долгими, ведь мы говорили обо всем на свете…

Я все еще продолжаю…

Но однажды Лины не стало. А я все еще продолжаю мой нескончаемый разговор с нею. И понимаю, что она могла бы ответить. Просто знаю.

— Ты помни… Меня уже нет, я ушла. Совсем.

— Это не так и никогда не будет так: пока есть я, есть ты. Все наши разговоры были бы бессмысленны, будь это по-другому. И, как ни странно, мне кажется, я могла бы весь твой путь расписать чуть ли не по часам, с самого детства, с войны и все той же голодухи, к которой мы так незаметно для себя привыкли возвращаться. Я помню, как ты надевала гимнастерку, подпоясывалась солдатским ремнем и уходила в госпиталь на дежурство, на службу. А я оставалась в полной уверенности, что так и должно быть, так правильно, потому что ты взрослая и идет война. Тебе было тринадцать. Впрочем, я и себя считала взрослой, ходила одна по городу в неполных пять лет, выполняла поручения — принести домой выданный паек, прибрать в комнате, помыть посуду. Не так давно кто-то небрежно про меня сказал: «Она себя ветераном войны называет, хотя ей тогда четыре года было». И что тут возразить, сказанное наполовину правда, ты же помнишь, столько мне и было. Но ветераном войны я себя никогда не считала, скорее жертвой. Потому что я, как и все мое поколение, несу на себе это клеймо утраченного детства — отсутствия хлеба, игрушек, надежного крова, чувства безопасности и беззаботность. И все это на фоне постоянного чувства повышенной ответственности. За все. Мне проще сострадать, чем радоваться.

В лучах зла

Вопрос на засыпку: как это возможно, чтобы такая яркая, такая звездная, такая наполненная смыслом и радостью творчества жизнь закончилась настолько горестно, нелепо, оскорбительно? Наверное, я обязана рассказать и об этом, хотя с первого мгновения, как задумала написать о нашей с сестрой жизни, ломала голову: как обойти это имя, как не назвать здесь этого человека, не подмешать грязи в чистый поток? А не получится, потому что было и нельзя сделать вид, что не было.

С другой стороны, если здесь рассказать подробно всю эту оскорбительную, грязную уголовную историю, назвать имена и должности, похоже, может получиться неплохое учебное и вполне себе наглядное пособие для начинающих мошенников. То, что случилось с нами, не частный случай, это сегодня уже явление, грозящее стать опасным для общества. Если еще не стало.

Проходит и с возрастом все ускоряется время. Не могу сказать, что я теперь оцениваю случившееся со стороны, это по-прежнему убитый этап нашей с сестрой жизни, но все же, оглядываясь назад, я теперь более четко определяю и степень своей вины. Было так много подсказок, намеков, немыслимых совпадений, а я не видела, не замечала. Сестричка мне жаловалась на вранье, недобросовестность, неудобство, а я все уговаривала ее «относиться философски», ни разу не придумала и не предложила ничего более реально пригодного, чем мое всегдашнее «поедем к нам», а у нее такой надежный якорь, даже не один — Малый театр, Москва, Россия… Надо было уговорить. Я не сумела!

В один из моих приездов Элина меня ошарашила. То все твердила, что ей без театра жизни нет, и вдруг я слышу:

— Знаешь, мне тут посоветовали уйти из театра, и я думаю согласиться. Ты как, одобришь?

— Сестричка, родненькая, я со всей душой, но только при одном условии: если ты сразу же переселяешься к нам. И заживем все вместе! Наконец-то, как славно! А без этого уход из театра — погибель, чем ты дышать будешь?

— Да ну тебя, ничего ты не поняла. Носом буду дышать. Мне обещаны сольные вокальные концерты! Я смогу выходить на сцену так часто, как захочу. Например, в Кремлевском дворце. Не в том смысле, что я завтра побегу на эту именно сцену, но я верю этим обещаниям.