Дж.

На следующее утро Дж. встретится с доктором Донато и Рафаэлем (он никогда не встречался с ними поодиночке) в кафе на пьяцца Понтероссо. Его спросят о судьбе Марко. Если он скажет им, что Марко выпустят через неделю, его заподозрят в сотрудничестве с австрийцами. Если Дж. признается, что просьбы ни к чему не привели, его заставят уехать из Триеста. А если он намекнет, что Марко могут выпустить к двадцатому числу, то ему возразят, что это слишком поздно и к тому времени Италия вступит в войну. В таком случае он поинтересуется, как они себе представляют вмешательство итальянского предпринимателя в вопросы австро-венгерского права. Рафаэль, раздосадованный намеком на свое безрассудное поведение, начнет кричать, что Дж. – австрийский шпион, потому что иначе он не добился бы освобождения Марко к двадцатому. Доктор Донато вмешается (для него главное – удержать Рафаэля от опрометчивых поступков в деликатной ситуации) и предложит прогуляться по набережной. Они пройдут мимо недостроенного канала к пирсу. Адвокат заведет разговор о Вольтере. По набережной, у пьяцца Гранде, навстречу им медленно поедет товарный состав. «Давайте посмотрим», – скажет доктор Донато. Колеса локомотива выше человеческого роста. К локомотиву прицеплены черные грузовые платформы. В сравнении с величием локомотива колеса вагонов кажутся расшатанными. В коротких промежутках между платформами, над ржавыми сцепными устройствами виднеется море. Доктор Донато умолкнет и внезапно обеими руками возьмет Дж. под локоть. Рафаэль обхватит Дж. за пояс, и вдвоем они вытолкнут его вперед, к почерневшему борту платформы. Дж. попытается отшатнуться. Доктор Донато начнет пинать его ботинки к рельсам: сначала правый, потом левый. Через секунду Дж. позволят вырваться.

– Вы чуть не споткнулись, – скажет Рафаэль. – Будьте осмотрительнее, в Триесте много несчастных случаев.

– Понимаете, у нас очень мало времени, – вздохнет адвокат.

Представьте, что Марика не падает, а возносится. Вместе с ней возносится и пол, и вся обстановка гостиной, но скорость их вознесения различна; пол поднимается быстрее Марики. Так все это выглядело. Она подскочила вверх, и казалось, вниз она не движется. Она будто зависла в воздухе, как бело-лиловая фуксия. Платье слегка приподнялось, открывая белые чулки и колени. Губы ее приоткрылись, но из них не вырвалось ни звука. Возможно, стремительность движения не позволяла слышать звуки. Тишина делала миг вечным. Однако, застыв в воздухе, как фуксия, Марика оставалась собой – спящей женщиной, на которую утром смотрел Вольфганг; женщиной, плоть которой вожделел Дж. Ее материальность, застывшая в воздухе, была важнее любой идеи. Потом она свалилась на пол.

Никто не двинулся с места. Марика издала какой-то звук, будто сдавленный смех. Муж бросился к ней, встревоженный возможным увечьем, но подбежал к ней, когда она уже встала и отряхнула платье.

– Что ты наделала! – сказал он. Если бы он задал вопрос: «Зачем ты это сделала?», то она получила бы преимущество.

– Расстояние не рассчитала, – ответила она. – Я даже не ушиблась. Ну что, принимаешь пари?

– Принесите коньяк, – распорядился фон Хартман.

Дж. заметил, что Марика чуть прихрамывает.

– Ваша супруга подвернула ногу, – сообщил он. – С вашего позволения, я ей помогу.

Не дожидаясь ответа фон Хартмана, Дж. с ухмылкой взял Марику на руки. Фрау фон Хартман не стала протестовать и прижалась щекой к груди своего будущего любовника.

Все трое прошли через гостиную.

Когда подали коньяк, фон Хартман заговорил тихо, но отчетливо, не сводя глаз с жены, которую уложили на диван.

– Парой я вас не назову, но вы прекрасно смотритесь вместе. Надеюсь, вы поймете меня правильно. – Он откинулся на спинку кресла, держа в руках бокал, словно чашу. – Помните «Анну Каренину»? Мне всегда казалось, что Каренин вовсе не был выдающимся государственным деятелем: слишком нарочит контраст между его общественной и личной жизнью. Каренину недоставало последовательности и ясности ума, необходимых любому преуспевающему чиновнику. Мало того что он выбрал себе неподходящую жену, он еще и обращался с ней неправильно. Он слишком долго отказывался поверить в ее измену, потому что слишком серьезно к этому относился, считая, что супружеская неверность означает конец света, и раз за разом откладывал объяснение. И что же он сделал, когда ему пришлось взглянуть правде в глаза? Помнишь, Марика? После скачек Анна во всем ему признается.

Он поднял бокал к глазам, всмотрелся вдаль сквозь стекло.

– Помнишь? После долгих раздумий Каренин решает, что необходимо соблюсти приличия и продолжать жить, как прежде. Конец света наступает робко, будто шепотом, чтобы о нем никто не догадался. Оба страдают в молчании. Каренин сам создал трагедию там, где для этого не было нужды. Анне следовало уйти от него, хотя она и знала, что это ее погубит. Если бы она осталась, они оба сошли бы с ума. Понимаете, я – не Каренин.

Банкир поставил бокал на стол и приложил к губам сложенный платок с вышитой монограммой.