Проникнуть в церковь оказалось совсем легко. С задней стороны находилась дверца для священников, и Мефистофель показал ему под брезентом, накрывавшим поленницу пастора, топор. Три сильнейших удара, треск - и замок был сломан.
Оставляя на лестнице лужицы, Фауст спустился вниз, в подвал, и направился прямо к шкафу, где хранилось вино для причастия. Тут он снова воспользовался топором. Если бы шум прервал грезы пастора о пухленьких мальчиках из хора, это не заставило бы его выйти в ночь под ливень.
Убрав одну бутылку в карман пальто, другую сунув под мышку и разбив оставшуюся, Фауст снова поднялся по лестнице, но, выронив одну из бутылок, сбитый с толку, повернул не туда и почему-то очутился перед главным алтарем, под распятием.
Он тупо уставился на назареянина с молочно-белой кожей. Истерзанные руки и ноги и страдальческое выражение лица красноречиво демонстрировали, с каким наслаждением художник изображал муки плоти. Выкатившиеся глаза и сведенный судорогой рот - как отлично они передавали ненависть Спасителя к материальному миру! Глаза Фауста наполнились слезами сострадания.
- И ты тоже, старый еврей?
Много лет он считал Христа соперником по величию. Теперь же он осознал, что они оба - братья в своем ничтожестве. У них одни и те же враги: воющая толпа, страшная, подлая, а они - люди, загнанные сторожевыми псами общепринятой морали. Ему захотелось быть способным убить их всех и бросить трупы к ногам их распятой жертвы.
- Прошу прощения, - сказал Мефистофель. - Не угодно ли повеселиться?