Джек-Фауст

Все вокруг поддались этому же порыву. Появилось странное мерцание в глазах. Блестели зубы. Дюжий ломовой извозчик сжал кулаки и громко проревел:

- Смерть Фаусту!

- Это только сказать просто! - процедил один из студентов. - Только вот где он? Кто видел его в последний месяц?

- Он -то скрывается, - едко заметила давно увядшая женщина с оспинами на лице, - а вот его выводок - нет, и все мы знаем, где их гнездо!

Толпа взревела.

- Да! - пронзительно прокричал кто-то.

- Эти ученые! - орал другой.

Из земли стали выворачивать булыжники. В руках появились палки.

- К лабораториям!!!

В считанные мгновения возникла буйствующая толпа. Затем все пришло в движение. Студентов вынесло из дверей, и поток тел в порыве, противиться которому невозможно было даже при желании, понес их по улице. Не представляя, куда все идут и с какой целью, они громко орали, как любой, кто собирается пролить кровь и учинить погром. Это было - на свой мрачный, жестокий манер - чудовищно весело.

Тот из студентов, кто поймал памфлет, на всякий случай спрятал его к себе в сумку. Он знал человека, который вообразил себя некромантом и проводил ночи на кладбище, пытаясь воскрешать трупы и совершая жертвоприношения собак в тщетной попытке вдохнуть душу, с чертенятами в качестве прислуги. Человека, который может неплохо заплатить за подобную маловразумительную писанину.

В самом конце процессии шла мартышка, на которую нацепили плакат с надписью: «ФАУСТ - ЕЕ КУЗЕН». Горожане сперва кидали ей фрукты, потом стали бросать камни. Она при каждом ударе громко вопила. Дети проказливо хихикали. От ударов камней у обезьяны местами выступила кровь, но это лишь вдохновило толпу на более решительные действия.

Папский нунций, скакавший прямо перед обезьяной, видя это, отворачивался. Кардинал Вероне был достойным человеком, пусть и не слишком набожным, и ненавидел жестокость во всех ее проявлениях. Пусть его долгом было принять участие в подобном варварстве - он вовсе не обязан был одобрять его.

На площади перед Дамскими воротами для него возвели помост, откуда он мог говорить. Нуций неслышно застонал, увидев, какие крутые ступени ведут наверх. Его старые ягодицы все еще ныли после длительной поездки из Рима, а все остальное тело было искусано комарами, мошкарой и от жары в потнице. Но поскольку поделать он ничего не мог, нунций не жаловался. Поднимаясь на помост, он с нежностью и страстью думал об оставшейся дома любовнице. За тридцать совместно прожитых лет Лючия непомерно растолстела и стала брюзгливой, но по-прежнему она подходила ему как нельзя лучше. Он мог беседовать с ней на самые простые темы и на понятном языке; во всем мире только она знала и беспокоилась о том, что он чувствует. Он страшно скучал по ней.

С помоста он увидел толпы, расходящиеся во все стороны по окружающим площадь улицам. Прямо под ним один из монахов, коренастый, дюжий, гневно спорил с гражданским стражником. Выходит, не все шло так, как задумывалось! Монах - это была лишь одна подробность из многих - жестами указывал на далекое окно, из которого выбрасывали сломанную мебель. Выбрасывали с таким энтузиазмом, что нунций слегка заволновался, желая узнать, в чем дело.

Он развернул свой свиток.

Откашлялся.

Когда он читал, все молчали.

Взять в руки меч, повысить тон - и вандалы мигом убрались из помещения. Но то были жалкие тупицы, которые действовали под влиянием порыва, не отдавая себе отчета - почему они здесь. Таких очень легко запугать. При виде городской стражи бузотеры мгновенно стушевались и бросились наутек.

Теперь, когда все закончилось, Линхард Бехайм стоял, скрестив руки на груди и прислонившись к двери, наблюдая, как его младший брат ползает по полу. Матис, хныча, шарил по кучам битого стекла, погнутого металла и расколотым комодам - остаткам того, что когда-то было его лабораторией, - выискивая хоть что-нибудь целое, что еще можно спасти.

У Лингарда был глаз прирожденного торгаша. Он прикидывал цену сломанного и разрушенного и подводил итог, завышая ее втрое. Однажды, когда его единственная повозка перевернулась и упала в По примерно в шести милях от того рынка, куда следовала, он потерял в десять раз больше, но и тогда не впал в уныние. Матис же был совершенно другим, непрактичным мечтателем. Как брату, Лингарду приходилось присматривать не только за его чудны?м увлечением, но и чтобы он не обанкротил семью. Однако от мальчишки бывал и прок. Вот и сейчас, погрузившись в раздумья, Лингард решил, что погромщики были даром небес.

Приведя мысли в порядок, он произнес:

- Скажи, помнишь ли ты флорентийского монаха Савонаролу и его костры тщеславия?

Матис посмотрел на него, подняв опухшее лицо, где уже наливался синяк, полученный им при защите оборудования. И озадаченно кивнул.

- Ну и?