Джек Кетчам. Повести и рассказы.

— Черт, я распишусь на всех, — сказал он. — Но у меня на столе полный беспорядок. Я встаю посреди ночи, чтобы записать пришедшие в голову идеи. Моя голова гудит от идей. Утром Конни приходит посмотреть, что я написал. Всегда что-то есть.

Он расписался на книгах, а на "Записной книжке кошмаров" написал:

Далласу/во время его первого визита к "Мастеру"/Генри Миллеру,

а потом, смутившись, добавил:

(просто к бруклинскому парню).

Он покопался в своих ящиках и вручил мне два набора открыток — акварели Эмиля Уайта. Затем еще два набора — его собственные. И, наконец, подписал репродукцию своей картины "Три головы" из коллекции астролога Сиднея Омана.

— Есть еще что-нибудь, что я могу для вас сделать? — спросил он.

Я подозревал, что он отдаст мне свою ночную рубашку и халат, если я попрошу.

Я подумал, что он такой же в жизни, как и в своих произведениях. Возьмет обеими руками и отдаст все, что у него есть. Я чувствовал, что он дал мне вполне достаточно.

Однако я привез с собой два небольших подарка. Я только что закончил читать "Дорожных сестер" Бена Л. Рейтмана — вымышленную автобиографию Берты по прозвищу "Товарный вагон", и подумал, что, если он еще не наткнулся на нее, книга может оказаться чрезвычайно интересной для него. Он напомнил мне, что читать ему теперь трудно.

Потом посмотрел на обложку и сказал:

— Погодите-ка! Бен Л. Рейтман. Я его знал! Он был великим анархистом, удивительным человеком. Однажды его облили смолой и вываляли в перьях. Он чуть не умер. Черт, я попробую.

Я также привез пару много раз пролистанных каталогов "Sotheby Park Bernet"

, содержащих работы художников, которые, как я знал, были среди его любимых — Леже, Гросса, Утрилло и других — в основном мелкие работы, с которыми, как я полагал, он мог быть не знаком. Одна работа Пикассо особенно привлекла его внимание.

— Знаете, — сказал он, — думаешь, что знаешь творчество человека, но он всегда может тебя удивить. Всегда найдется какой-то уголок его души, который ускользнул от тебя, в который ты не заглянул. Это чудесный подарок. Спасибо.

Он был явно измотан. Мы пожали друг другу руки, и я попрощался.

— Загляните еще раз, ладно? — сказал он.

Я сказал ему, что на следующий день улетаю обратно в Нью-Йорк.

— Очень жаль. Ну, передайте от меня привет этому чертову городу. Он породил меня, и я выжил в нем, так что между нами есть связь, понимаете?

Конни провела для меня на экскурсию по дому. Стена с граффити, акварели.

— Наверное, хорошо работать на него, — сказал я.

— Хорошо? Просто замечательно. Он самый нежный мужчина на свете, — сказала она.

И вдруг отвернулась.

Поток эмоций в ее голосе был поразительным. Он ударил по моим чувствам, как встречный поезд. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

Вот какая у нее работа, — подумал я. — Ухаживать за мужчиной, живущим в состоянии благодати. Счастливая женщина.

* * *

Состояние благодати.

Я думал об этом, пока ехал по каньону, борясь с непредсказуемыми внезапными приливами радости.

Мне казалось, что я встретил человека, невосприимчивого к вреду. Разве это не похоже на благодать? Он никогда больше не будет бедным. Он и весь мир позаботятся об этом. Его тело также не выдержит никакой затяжной изнурительной болезни — он уйдет очень быстро, когда придет время.

А что касается самой смерти, то он был к ней готов. Он сгинет под колесом времени без каких-либо сомнений.

Я обдумал все, что знал о его жизни. Борьба за любовь и понимание Джун — импульсивной, безрассудной женщины из "Розы распятия". Борьба за овладение словом, строкой и формой. Его ярость против страны и женщины, которая его родила. Поиск Бога в самом себе и героизма в сильно униженной расе. А больше всего — борьба за то, чтобы довести себя до предела, сделать хотя бы из одного человека того, кем, по его мнению, должен быть мужчина. Было вполне уместно, что он нашел свою душу в Греции, этом "мире размером с человека", и что там, где в ее Золотой век человек, боги и искусство были так неразрывно связаны, он посвятил свою жизнь тому, что он называл восстановлением "божественности человека". Этому примирению со всем, что было раньше и будет потом.

"Есть что-то колоссальное в любой человеческой личности, когда эта личность становится по-настоящему и полностью человеческой", — писал он. Я почувствовал, что в этой хрупкой фигурке на кровати я встретил такую личность. Теперь он был невосприимчив как к моральному вреду, как и к физическому. Он обрел эту благодать, живя трудно и хорошо, жестоко и нежно, живя в нутре и в духе и не видя противоречий между ними. Он все еще работал над своим творением. Хотя его произведения и перестали быть блестящими, он не утратил своего таланта жить.