Джек-потрошитель с Крещатика

Художник не слишком уверенно перевернул лист с Машиным портретом другой стороной, бросил взор на дальний угол рядом с балконом, где слились воедино самые темные тени, — на миг он стал похожим на сокола, высматривающего дичь в километре от них, прищурился, лихо крутанул светлый ус и начал водить карандашом по бумаге.

Сначала на белой стороне листа проявились темные глаза Красавицкого, затем хищные крылья бровей, рот, нос, абрис фигуры… Мир приходил постепенно, как постепенно перетекал бриллиант в Катину бабочку-брошь — магический символ женской души.

Ныне магическим талисманом стал портрет Маши и его отражение на обратной стороне — портрет Мирослава.

Порой пальцы художника приостанавливались, выжидали, но с каждым новым штрихом его руки становились все более уверенными, властными, движения молниеносными — точно он не писал, не творил, а подобно верховному Творцу заново рождал Мира на свет.

А затем Маша не выдержала.

— Ты здесь… Ты ведь здесь? — закричала она, глядя в пустой угол рядом с балконом.

— Еще минуточку! — карандаш Котарбинского добавил трагический штрих в уголки рта, сгустил тьму вокруг глаз, прорисовал неуловимые для простых смертных точки в зрачках, сделав взгляд Мирослава Красавицкого почти демоническим.

«Вон он какой…» — Маша, стоявшая у правого плеча Котарбинского, словно впервые увидела Мира со стороны.

«Неужели Маша не видит, как он страдает?..» — печально думала Чуб, заглядывавшая через левое плечо живописца.

«Да! Теперь портрет лучше работы Виктории… — восклицательно подумала Катя, когда карандаш добавил теней на подбородок, сделав его непримиримым, когда два глаза Мира стали подобны пропастям. — Потому он победит… Победит!»

Но Котарбинский не останавливался — и взор Мира стал еще печальнее, скулы показались обугленными от темных теней, а тьма за его плечами стала напоминать черные крылья…

И Катерина осознала: знакомый им, уравновешенный, умный, удобный, повседневный Мир, с которым они вели дела столько лет, — верхушка невидимого и неведомого айсберга… и интуитивно почувствовала, за что невзлюбил его Киевский Демон. Мир силен.

Сильнее их Трех?

И опасен.

Но для кого?..

Ей показалось: еще пару штрихов — и она прочтет по портрету всю будущую судьбу Мирослава Красавицкого, и узнает, что судьба эта…

— Мир… Мир!!! — радостно закричала Маша.

Мир Красавицкий материализовался в темном углу у балконной двери.

— Я здесь… — тихо, придушенно сказал он. — Я думал, я уже никогда не вернусь. — Сейчас его лицо было изможденным, усталым. — Как вы сделали это?

— Я вернула не тебя — я вернула себя! — на круглом лице Маши прописалось такое счастье, что даже Даша Чуб отогнала свои сомнения и уверовала в их хеппи-энд. (Уж я-то позабочусь, — пообещала себе Землепотрясная, — раз уж я виновата в Присухе, я их и разрулю! Все будет о’кей.) — Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром!

— Это действительно так? — спросил Мирослав.

— Вот сейчас и узнаем, — удовлетворенно сказала Акнир.

Худое вострое личико дочери Киевицы стало хищным, теперь она походила на самодовольную кошку, меж лап которой уже билась толстая и жирная мышь:

— Маша, можешь перенести нас сейчас в Настоящее? Нужно проверить…

Младшая из Киевиц кивнула и щелкнула пальцами, возвращая их в XXI век.

Вместо мастерской Котарбинского их окружила холодная пыльная гулкая пустота комнаты в старом заброшенном отеле «Прага».

Дверь, сорванная с петель, сломанный стул, стены с наполовину оборванными старыми обоями советских времен, грязные стекла балконных дверей, пустые картонные коробки и строительный мусор.

Но у них не было времени рассматривать сей скорбный дизайн — все пятеро мгновенно закрыли уши от рева, зажмурились от невыносимо ярких цветов.

Нестерпимый истошный женский стон, перерастающий в мучительный отчаянный крик, накрыл Город… Казалось, легче умереть самим, чем услышать его! И Три Киевицы сразу вспомнили: именно так, немыслимо, дико, ужасно, кричала когда-то умирающая ведьма Кылына, передавая им свою силу!

— Что это? — выдохнула Даша.

— Помните договор с некромантами, заключенный моей матерью, Киевицей Кылыной? — сказала Акнир. — Мать поклялась не преследовать некромантов за пределами нашей земли, а они, в свою очередь, дали клятву никогда не покушаться на душу Киевицы… Конечно, Виктория не подозревала, что душа одной из Трех Киевиц привязана к Миру…

«Возможно, она даже не знала, что Киевиц нынче Трое, — подумала Катя, Но…»

— …кто ей теперь доктор?! — подытожила Чуб. — Сама виновата! Но почему цветомузыка? — спросила она, непроизвольно щурясь и прикрывая лоб ладошкой, как козырьком.

Белый туман за окнами разорвала невиданная ослепительно-яркая радуга. Чуб выскочила на черный ажурный балкон. В небе над Киевом переливалось многоцветное северное сияние.

— Что это?!

— Самые светлые, самые чистые души на свете, закабаленные Викторией за сотню лет. Она утратила силу… Теперь они снова свободны, — сказала Акнир.

— И мои родители тоже? — спросила Катя.

— Не знаю… Лишь надеюсь, что вся ее бриллиантовая шкатулка пуста.

Широкая Владимирская улица окрасилась нежным цветом зари.