Джихангир-Император. Прошедшее продолженное время

Тетя Вера с тревогой посмотрела на меня, потом на девушку, вздохнула и ничего не сказала. Ганя поймала мой взгляд, сначала смутилась, а потом улыбнулась особенной, торжествующей улыбкой.

– Клава, – предложила она, – а давай ту самую.

– Ганя, ну тебя.

– Нет, давай, – продолжала настаивать Ганя.

Голоса поющих изменились под стать песне. Они стали резкими, высокими, разудалыми. Невозможными, не укладывающимися в голове стали слова, особенно припев: «Милый мой, твоя улыбка манит, ранит, обжигает. И туманит, и дурманит, в дрожь меня бросает!»

В дрожь бросило и меня, в голове поплыли картинки, которых я не мог видеть в своей жизни: улицы, наполненные самодвижущимися экипажами и запруженные народом, движущиеся цветные тени в стеклянных окошечках больших ящиков, которые встречались в большинстве помещений. В довершение чужой голос у меня в голове произнес дурацкое слово «пошлягер».

– Что? – переспросила тетя Вера.

– Пошлягер, – ответил я. – Пошлый шлягер.

– А? – рот у начальницы отряда долгое время не мог закрыться. Наконец, когда удивление прошло, она поинтересовалась: – Это что значит?

– Не знаю, – ответил я. – Само в голову пришло.

– Ума лишился парень… – качая головой, сказала тетя Вера. – Всё вы, кобылы, со своими песнями.

– Сейчас мы его поправим, – задорно произнесла Клавдия. – Давай про цыганскую звезду, – почти приказала она Гане.

Рыжеволосая амазонка стала играть совсем другую мелодию.

Девушки запели:

– Мохнатый шмель – на душистый хмель,Цапля серая – в камыши,А цыганская дочь – за любимым в ночьПо родству бродяжьей души.

Амазонки оживились, заулыбались. Многие стали подпевать. Высоко над поляной взлетело:

– Так вперед за цыганской звездой кочевой,На закат, где дрожат паруса…

– Тихо, тихо, – стала урезонивать разгулявшихся воительниц тетя Вера. – Не дай бог, услышит кто…

Я не отрываясь глядел в устремленные вдаль глаза рыжеволосой девушки. Мне казалось, она глядела на меня. В ее глазах была мечтательная нежность. Будь я немного опытней, то понял бы, кому адресована эта нежность, по чьему следу в темном лесу мчалось воображение амазонки.

Наши глаза встретились, Ганя смутилась, заморгала, прекратила играть.

Воительницы недовольно зашумели, а тетя Вера, бросив свой взгляд на меня, стала совсем мрачной.

– Ганя, спой еще, – раздались голоса.

Девушка вздохнула и ударила по струнам.

Они с Клавдией продолжили петь. В моей голове и так была каша. Когда ко всему, что случилось со мной сегодня, добавилось явное, обращенное ко мне внимание девушки, мозги совсем отказали. Я не помнил, что пела девушка. Лишь отдельные слова: «Все пройдет, и печаль и радость, все пройдет, так устроен свет» и «Милая моя, солнышко лесное». Сознание, вытесняя все прочее, наполнял чудесный тембр ее голоса и сияние глаз.

Сердце взлетало и падало, сладко сжималось от понимания того, что для меня, только для меня поет о любви девушка, лучше которой я не видел никогда раньше и не увижу».

Поправив эти строки, Джек подумал, что мальчик Данилка, которым он когда-то, видимо, был, чертовски прав. Вспоминая лицо девушки, лицо Ники Громовой, он понял, с каких давно прошедших времен связаны они неразрывной связью взаимного влечения. Он вздохнул и продолжил чтение.

«…Пустынный, каменистый пейзаж, редкие пятна зелени, цепочка гор вдали. Я, как и мои товарищи, одет в зеленую форму.

На плече – автомат с теплым от стрельбы стволом, на ногах – кроссовки.

На обочине дороги рычал на малых оборотах странный гусеничный экипаж, который показался мне чуть ли не родным. Мне было непонятно теплое чувство к железному монстру, пока память не подсказала, из каких передряг вытаскивала отделение разведроты эта неказистая с виду, вооруженная скорострельной пушкой и пулеметом боевая десантная машина.

Двое, память напомнила, что их зовут Федот и Маркиз, приволокли сильно избитого местного в длинной рубахе и съехавшей набок чалме.

Он был загорелым, черноусым, обритым наголо немолодым человеком, непрерывно, отчаянно повторявшим: «Не нада, не нада» и пытавшимся при этом вырваться из рук солдат, которые периодически поддавали ему ногами по ребрам за его дрыганье.

От южанина несло резкой хлорпикриновой вонью, которая, впрочем, не могла перебить запаха дерьма.

– Выкурили духа! – сказал молодой парень рядом со мной. – Там еще двое были. Не вылезли, задохнулись.

– А с этим что? – спросил я. – В расход?

– А хули с ним делать? – ответил он. – Правды все равно не скажет, а везти этого засранца в часть – на хуй надо. Тут Васька-сержант придумал кой-чего…

«Духа» связали, поставили на ноги, надели веревку на шею. Башня БМД повернулась, ствол пушки опустился. Веревку привязали так, чтобы душман стоял приподнявшись на цыпочках.

По знаку сержанта оператор-наводчик начал поднимать пушку. По мере того как затягивалась петля на шее, лицо «духа» начинало наливаться кровью. Он, извиваясь, пытался достать до земли ногами.